Александра Толстая - ДОЧЬ

Нам было легко, мы ничем не были связаны. Жили, где хотели, как хотели, согревались той или иной работой: писали статьи, давали уроки, я читала лекции, организовали курсы русского языка под Токио, в бойком месте Синджуку. Но бывали полосы, когда работы не было, и тогда согреваться было трудно.

Потребности свои мы довели до минимума. Жили в крошечном, в две комнатки домике, ели рыбу, куриные и телячьи почки и печенки (японцы не едят внутренностей животных и продают их за гроши), рис, фрукты «на тарелочках». Этого я нигде раньше не видела. Если яблоки, груши, бананы хоть немного помяты, с пятнами, они откладываются на тарелочки и продаются по счету за гроши. Очень часто эти фрукты даже вкуснее, потому что они спелее, чем те, которые дороже. Долларов на сорок мы не только ухитрялись втроем жить, но и платили за Тусину американскую школу.

Но и сорок долларов временами нам трудно было заработать. Предприимчивый японец открыл русские курсы против наших, через улицу. Он широко рекламировал их и брал со студентов не пять иен, а три иены в месяц. Наши ученики постепенно стали перебегать к японцу, и у нас осталось лишь семь верных учеников. Пришлось закрыть курсы, а семь студентов стали ходить к нам на дом. Наше финансовое положение заколебалось.

Как на грех, я заболела. Началось с жабы, болезнь перекинулась на десны. Температура поднялась до 41 градуса. Я металась на своем футоне в полубредовом состоянии, мучила Ольгу Петровну, почему–то составляла свое духовное завещание, хотя завещать мне было совершенно нечего. Ольга Петровна настаивала на докторе, я, как всегда, протестовала, тем более что пять иен, которые надо было заплатить доктору, составляли весь наш капитал.

Было довольно неприятно. Хотелось пить, а утолить жажду нельзя было — больно глотать, татами были слишком жесткие и слишком тонок был футон, из низкого раздвижного окна страшно дуло, меня раздражало, что стакан с водой, градусник, часы находятся на той же плоскости, что и ночные туфли, беспокоили мысли о завтрашнем дне…

Наконец, мне пришлось уступить. Решено было позвать доктора. Но какого? Русских докторов в Токио не было. Американца? Но единственный американский доктор, о котором мы слышали, был специалист по нервным болезням.

— Я приглашу к вам нашего доктора, — решительно сказал наш сосед профессор. — Он много лет уже лечит нашу семью, он добросовестный, добрый человек и берет дешево.

Действительно, доктор был добродушный. Толстенький, кругленький, в сером европейском костюмчике, с цепочкой в жилетном кармане, от холодного прикосновения к которой мороз пробегал по телу. Он подтянул штаны кверху, сел на пятки и стал меня осматривать. Несколько раз он выпрямился:

— Са–а–а-а!

Долго мучил меня. Я открывала рот, закрывала, снова открывала:

— Са–а–а-а!

Он позвал профессора. Сидя передо мной на полу, они долго о чем–то толковали, по–видимому, он советовался с профессором литературы, все–таки профессор чаще имел дело с европейцами и лучше понимал их… Они качали головами, и доктор прописал мне порошки, должно быть, аспирин.

Мне не стало лучше. Утром повторилось то же самое.

Он пришел, опять вздернул европейские штаны, опять уселся на полу по–японски. Штаны натянулись, и я думала: лопнут или не лопнут.

— Са–а–а! — глубокомысленно тянул доктор. — Вака–римасэн! Не понимаю!

Он больше не приходил.

— Доктор сказал, — сообщил нам профессор, — что приходить ему бесполезно. Он все равно не может помочь, он не понимает, что у Толстой–сан за болезнь!

Но он действительно оказался добросовестным, как говорил профессор, и дешевым, в конце месяца я получила счет на одну иену.

Что было делать? Профессор сказал, что у него есть приятель — молодой доктор, очень талантливый, ему предсказывают блестящую будущность. Он с удовольствием придет, денег ему не надо. Всякий более или менее сложный медицинский случай интересует его с научной точки зрения, он даже будет очень благодарен, если Торусутая–сан позволит ему исследовать ее и попытаться поставить диагноз.

И молодой доктор пришел. Это был очень юный человек. По–мальчишески ему хотелось блеснуть своими знаниями. Но при первых же нелепых вопросах, переведенных мне с некоторыми ужимками профессором, о моей наследственности, я, несмотря на свое болезненное состояние, чуть не выпроводила этого ученого. Он расспрашивал меня о здоровье моих родителей, о здоровье моих дедов и бабок, ему надо было знать, сколько детей у моей матери, сколько у бабки, почему я не вышла замуж… Он смотрел горло, нажимая язык деревянной лопаточкой, смотрел без лопаточки, взял мокроту для анализа. Порой он замолкал и сидел на татами в чисто классической японской позе с руками на коленях, совершенно неподвижно — думал. Наконец он спросил:

— А у ваших родителей, Торусутая–сан, сифилис был?

Я хотела его выгнать. Наконец, он сказал «инфекция» и дал перекись водорода для полоскания, как раз то, что мы старались купить, но не могли, потому что не знали, как спросить по–японски.

И не знаю, от докторских ли вопросов, от полосканья ли, но мне стало лучше — я стала поправляться.

Доктору мы уплатили последние 5 иен, и не осталось ни одного иена на приобретение еды.

Я собралась с силами и, узнав про бывшего посла в Японии Абрикосова, попросила у него взаймы несколько иен.

Абрикосов отказал. Помогли японцы, а затем, позднее, охотно дала взаймы большая приятельница моей старшей сестры, Татьяны.

И это было спасение. На эти деньги мы через несколько месяцев переехали в Америку.

Воздух напоен благоуханием. Бегут облака на темном фоне реки. Свисают безлистные тяжелые цветы. Еще раннее утро, только что проснулись разноцветные маленькие и большие птицы, названий которых я не знаю, но слышу их ликующее властное щебетание. Здесь по берегам цветет сакура. Уже некоторые бело–розовые лепестки опадают, оседают на воде и медленно исчезают, но одни сменяются другими, и весь апрель вся Япония похожа на благоухающий сад. Тяжелая махровая нежно–розовая сакура зацветает последней.

Сакура везде: на дорогах, вдоль заборов, в парках, на опушке леса. Она заполняет все дороги, поля, берега озер и рек, она украшает дворцы богатых и хаты бедных, шинто–истские, буддийские, таоистские храмы. Везде гулянья, всеобщее празднество: празднуют старики, празднуют дети, взрослые. Все нарядные и веселые, как на Новый год. В Японии сейчас большой праздник — цветет сакура!

Наш сосед, профессор, предложил нам поехать на велосипедах верст за тридцать в парк, где много сакуры. В Японии приличные люди не ездят на велосипедах, и нужна смелость для того, чтобы почтенному японскому профессору пуститься на такую авантюру и спуститься до мальчиков, развозящих товары из лавочек на велосипедах, но наш друг профессор — передовой, культурный человек, он не обращает внимания на условности. Несмотря на недоумевающие, может быть, косые взгляды Ока–сан, профессор вывел из сарая свой новенький блестящий велосипед, и мы поехали.