Александра Толстая - ДОЧЬ

— Потому что пришел пьяный?

— Нет, нет! За то, что эта напоил его и пил с ним! Ох, как та женщина ненавидит эта, она говорит, что узнает их по запаху, что от них воняет.

— Что такое? Вы говорите, что в Японии больше свободы, чем в СССР. Для кого? — И над громадными, в темной оправе круглыми очками поднялись, углами заострились узкие брови, тонкие пальцы изнеженной руки быстро, быстро завертели карандаш. — Вы просто не знаете. Женщины, например. В Японии женщины — рабы. Отцы продают девушек на фабрики, в… ну как это,., нехорошие дома…

— Дома терпимости?

— Да. Вы знаете, сколько в Японии этих девушек, шоджи по–японски?..

— Проституток?

— Да. Да. Пятьдесят две тысячи, не говоря уже о гейшах!

— Но ведь гейша не проститутка, это же совсем другое.

— То же самое. У гейши всегда есть, ну как это сказать, богатый человек…

— Покровитель?

— Да. Ну, иногда этот человек выкупает гейшу, но ведь это та же проституция, только гейши тоньше, образованнее, умнее, чем обыкновенные шоджи. Ведь это же ужас! Детей, маленьких девочек воспитывают, как гейш, заранее решая их судьбу. Видели их?

Да, я много раз их видела в концертах, в театре. Девочки лет 10–12-ти, набеленные, накрашенные, в ярких кимоно, в сопровождении скромно одетых японок в высоких прическах. Гейши всегда скромно одеваются, мы никогда не отличили бы их от других женщин, но японцы безошибочно узнают их, на этих кукольных девочек было всегда тяжело смотреть. Но особенно волновалась всегда Туся,

— Мама, кто эти девочки? Почему они такие? — спрашивала она с тревожным любопытством, точно чувствуя, что здесь крылось что–то нехорошее.

— Но ведь сейчас проститутки в Японии свободны?

— Ах, это только так говорится. Ну представьте себе, что родители получили деньги за девушку, у них есть обязательства. Ну как она уйдет? Сейчас, правда, среди передовых людей, особенно женщин, началось сильное движение против проституции и кое–что им удалось сделать, но что это? Капля в море! А вы говорите, что в Советской России нет свободы. Там проституция ликвидирована, женщина получила права, а здесь…

Ее наивность начинала раздражать меня.

— У вас все знают, что проституция существует, и борются с ней. А в Советской России она существует в скрытой форме. Служащие советских учреждений, получая нищенские жалованья, учительницы вынуждены по ночам выходить на улицу, беспризорные девочки с восьми лет продают себя, в школах, в университетах разврат…

— Что разврат? Пустяки это все… Почему разврат? Молодежь увлекается, сходится, это вполне естественно, никакого разврата нет. А если в церкви, как это у вас по–русски называется, жениться, тогда не разврат? А если и есть что–нибудь плохое, то вы же знаете, какое наследство советское правительство получило от царя? Как оно может сразу ликвидировать беспризорность?…

— При царе не было беспризорных…

— Советское правительство бедно, оно не может сразу увеличить жалованье служащим. Но разве дело в этом? Советское правительство старается улучшить жизнь пролетариата, оно дало все права женщинам, организовало помощь матерям и детям, ввело восьмичасовой рабочий день на фабриках, а наши девушки продаются на фабрики. И какие там условия! Нищенское жалованье!

— …А массовые расстрелы, отбор хлеба у тех, кто его производит, лишение свобод, уничтожение тайного голосования, нищета, голод?

— Голод? У нас крестьяне не могут есть рис, едят только бобы, нет одежды… А у вас все это временно. Посмотрите, что будет через несколько лет! Теперь, когда капитализм, буржуазия уничтожены…

— Вы большевичка, Такэ–сан! — Мне не хотелось больше спорить.

— Что? Я… Нет, пожалуйста, не называйте меня так.

— Но разве это неправда? Все, что вы говорите, я много, много раз слышала от большевицких ораторов…

— Да нет, но я не состою в партии. И пожалуйста, я прошу вас, не называйте меня так, что я сочувствую большевикам.

Едва заметная дрожь пробежала от одного острого плечика к другому, сдвинулись удивленные брови. Я невольно улыбнулась. Она поймала мой насмешливый взгляд.

— Если бы вы знали, как здесь мучают в тюрьмах, особенно мучают коммунистов. Бьют, больно бьют…

— А в России коммунисты пытают людей…

Она пропустила мое замечание мимо ушей, она была так полна неправдой своего правительства, так хотела верить в правду большевиков, что мои слова не задевали ее, не входили в нее.

— …стоять, лежать не позволяют, надо по–японски сидеть целый день. И так жестоко бьют, — снова повторила она. — Ах, как я боюсь. Много раз хотела записаться в партию, но не могу. Знаю, что я нехорошая, что это плохо, очень плохо так бояться, но я не могу, не могу…

Раздражение во мне совсем улеглось. Такая она была смешная со своими выпяченными губками бантиком и таким неподходящим к губкам широким, умным, важным лбом, приплюснутым носом, блестящими узкими глазами и женской ласковостью, которая так и светилась в ней и которую скрыть мужской рубашкой, галстуком и мальчишеским обликом — ей никак не удавалось.

Такэ–сан была та самая японочка, которая провожала нас на московском вокзале, та, которая похожа была на повара на японском пароходе. Она недавно вернулась на родину.

Во Владивостоке закрылся японский банк, менявший японцам валюту не по советскому курсу, а по действительной стоимости иены и советского червонного рубля. И так как русский рубль в то время котировался на пограничной полосе приблизительно два американских цента, то жизнь в России стоила японцам очень дешево. Многие профессора, служащие, имевшие дело с русским языком, ездили и в Москву и за гроши скупали ценные старинные русские книги, учебники, классиков. Но советское правительство пронюхало об операциях японского банка и закрыло его. Японцам, жившим в России, пришлось менять иену по правительственному курсу, и жизнь стала так дорога, что многие японцы должны были вернуться на родину. Я это знала, но мне ужасно хотелось подразнить Такэ–сан.

— Ну и сидели бы в своей Советской России, а я поживу в капиталистической Японии, мне здесь гораздо больше нравится. Зачем приехали, коли тут вам плохо?

— Да, это правда, — отвечала она с серьезной искренностью. — там люди ищут новых форм, движутся куда–то, а здесь… Но мне нельзя больше жить в России.

— Почему же?

— Кушать нечего.

— Как так кушать нечего! Все делается для бедных людей, для пролетариата, и вдруг кушать нечего!

— Да, для бедных, — повторила она убежденно, — но временно немножко трудно, риса нет, т. е., конечно, можно достать, но очень дорого.

— Ну и без риса можно революции помогать. Русские рабочие не только без риса, но и без хлеба сидят. А наши старые революционеры — Фигнер, бабушка русской революции, Морозов и другие жизнью жертвовали, по двадцать лет в одиночном заключении сидели за идею, а вы боитесь без риса остаться!