Александра Толстая - ДОЧЬ

Жизнь — сон, смерть — пробуждение.

Мой брат Илья умирал в нью–хейвенской больнице.

Он сильно страдал от боли в печени, задыхался. Постепенно это сильное большое тело разрушалось, разъедаемое раком. Он был один. Надя, его жена, жила в Нью—Йорке и только изредка навещала его.

Я старалась приезжать к нему как можно чаще. В Нью—Хейвен мне было ближе ездить, чем в Саутбери, где жил мой брат. Он всегда трогательно радовался моим приездам.

— Саша, — как–то сказал он мне, — ты уже не можешь мне помочь жить, помоги мне умереть. Сначала трудно было, — продолжал он, — вот жил, надеялся, что заработаю изобретением одним, получу деньги. Посадил фруктовые деревья, ждал, когда плодоносить будут, а теперь ждать от жизни нечего — надо умирать. Все думаю, перед кем я был виноват в жизни, и у всех у них мысленно прошу прощения. Очень виноват перед… — И он мне рассказал целую историю. — Если когда–нибудь встретишь этого человека, скажи ему, попроси простить меня.

Диктовал мне письма всем родным… прощальные, и тоже у всех просил прощенья.

Как–то раз я приехала, а он радостный такой.

— Саша, новое занятие себе придумал, — сказал он. — Жить я уже не буду. Себе желать ничего не могу. Так вот я и придумал. Я теперь всех перебираю близких и думаю о том, что каждому из них нужно, чего бы я для каждого из них пожелал, и вот лежу и думаю. — По–видимому, он не хотел говорить слова «молился». Мысли, слова выросли для него, превратились в его святая святых, которой касаться надо было бережно, осторожно.

В другой раз он мне сказал: «Знаешь, Саша, на меня страшное впечатление призвела смерть Семена» — Семен был друг детства моих старших братьев, крестник моей матери, и всю жизнь, до революции, Семен был у нас поваром. Он умер в Ясной Поляне от рака печени. Умер с ропотом, со страшным душевным страданием, не смирившись.

— Я должен смириться, принять как посланное… В другой раз я пришла к нему, он был очень расстроен.

— Слушай, — сказал он. — Сосед, слышишь? Вот так продолжается часами, днями. Иногда среди ночи криком кричит. Тяжко…

— О Господи, Господи! — раздавалось в следующем отделении. — Господи, я не хочу умирать. Не хочуууу! — Голое повышался до крика, затем снова понижался. — Подумать только… Такая красивая машина, только что купил погребец, холодильник… И мы едем с женой во Флориду… Взяли провизию, кофе в термосе… А там солнце, тепло, пальмы, море… Мы ходим в одних купальных костюмах по пляжу… Ах, как жжет солнце… — И вдруг снова крик: — Не хочууу, доктора, позовите доктора!

Иногда он затихал, но ненадолго, и снова начинал кричать:

— Проклятие, проклятие… — Голос прерывался стонами, дрожал. — Почему Бог такой злой… Я не хочу умирать. Мы только что собрались. Ах, если бы знали, какая у нас машина… Купили для Флориды.

— Бедный, — говорил Илья, — бедный, как Семен повар, не может смириться!

А вечером пришел доктор. И было еще хуже.

— Спасите меня, спасите, — кричал старичок. — Аааааа…. ааааа… — кричал он с пронзительным визгом. — Дайте лекарство, помогите! К чему вы приходите, если не можете помочь! — И так шло до тех пор, пока не впрыскивали морфий, тогда он затихал, брат тоже успокаивался, и мы могли разговаривать. А говорили мы так, как можно говорить только перед лицом смерти, то есть перед лицом Божиим. Без прикрас, без сентиментов, всегда имеющих место в разговорах здоровых, нормальных людей. Говорили о смерти, мы оба верили, что смерти нет. Я знала, как напряженно думал брат, как глубоко и основательно он готовился к переходу. Каждое слово его было веско и значительно, и невольно он заразил меня этим настроением. Я изо всех сил тянулась вместе с ним, так насыщена я была его серьезным, каждую минуту приближающимся к Богу душевным состоянием.

Страдал он ужасно, и хотя Надя, его жена, уговаривала его впрыскивать морфий, он избегал его. И видя тот духовный процесс, который он переживал, на вопрос, надо ли впрыскивать морфий, я ему ответила, что я бы морфий избегала, и, точно поняв мою мысль, он тихо про себя сказал: «Много я грешил в жизни. Страдания посланы мне как искупление и как подготовка к концу, к Богу, терпеть надо…»

И последние три дня своей жизни он отказывался от морфия. Я была с ним все время. Надя приезжала и уезжала. Лечиться ему уже не хотелось. В лечении он видел какую–то неправду, потому что знал, что спасти его нельзя уже.

— Сестра, систер, — сказал он. Он всегда звал их сестрами, не nurse, — зачем вы мне принесли клизму, не надо, я же все равно умираю.

— Ну что вы, вы еще поправитесь…

— Не надо, сестра, не надо так говорить, я же знаю. И сестра замолкала и уносила клизму.

За два дня до смерти я просила, чтобы мне позволили провести ночь в его палате. Но он не был включен в список критических больных, и как я ни хлопотала, меня не впустили. Я боялась, что он скончается один, без меня.

На следующий день забежала Надя.

— Саша, я еду в Нью—Йорк.

— Не советую, — сказала я, — лучше останьтесь, Илья сегодня ночью скончается.

Но она не послушалась меня и уехала.

В эту ночь я осталась в больнице. Брат был в полусознании. Но меня узнал, взял мою руку, когда я села около него, и долго не выпускал. Он уже ничего не мог есть, только пил. Я поила его с ложечки. Около двух часов утра он вдруг забеспокоился, заметался. Я подошла к нему. Он стонал, в груди клокотало.

— Илья, успокойся, это тот переход, которого ты так мучительно ждал.

Я стала читать молитвы… Не помню какие. Вдруг он поднял руку ко лбу, опустил на грудь; я закончила за него знамение креста. Прошло несколько секунд, может быть, минут. Вдруг он широко, широко раскрыл свои большие, как мне показалось, глубокие, синие глаза. На лице его выразился такой восторг, такое удивление, что я ясно поняла, что он видит что–то такое, что было мне недоступно. И я вдруг почувствовала себя такой маленькой, ничтожной по сравнению с тем, что открылось ему…

Еще один ввдох, последний…

Я ехала к знакомым на такси в 3 часа утра. Я плакала не от горя, а от умиления. Я была счастлива. Я присутствовала при величайшем таинстве перехода, возрождения…

Я жила двойной жизнью. Ферма — тяжелый физический труд, и — лекции. На ферме — заношенная, старая одежда, огрубевшие руки, слишком выдающиеся сильные мускулы.

Кто–то мне сказал, что надо было смазывать руки глицерином и на ночь надевать перчатки, чтобы руки делались мягкими. Это было довольно неприятно, но что делать? От работы руки становились жёсткие, как щетки, появлялись трещины, заусеницы, ломались ногти. И какая была дисгармония, когда, бывало, наденешь элегантное платье, тонкие чулки, открытые башмаки, шляпку на один бок или кружевное или бархатное вечернее платье, снимешь белые перчатки, а руки красные, грубые, шершавые…