Александра Толстая - ДОЧЬ

Генерал ехал по направлению к Игдырю, но штаб–квартира его была в Каракалисе, куда и направлялся наш отряд.

Чингильский перевал позади. Опять жара, долина покрыта густой травой. Множество цветов. Бурные речки, мостики с гранитными перилами. Изредка попадаются на нашем пути развалины громадных мраморных и гранитных зданий. Храмы, может быть? Что было здесь раньше? Кто здесь жил, кто строил эти храмы?

Из–под земли бьют горячие и холодные источники… Вода пузырится, из некоторых ямок идет пар. В одной из них, видимо в полном блаженстве, сидит смуглый, с бронзовой спиной армянин.

Какое природное богатство! Какой прекрасный край и какая дичь!

Жилищ мало, только изредка, как будто из–под земли, вьется тонкой струйкой дым. Это жилища курдов и армян. Они под землей. В верхнем этаже скотина: коровы, овцы, а внизу, в подвалах, — семьи. Под землей теплее, меньше надо топлива.

Каракалиса Алашкертская грязная, немощеная греческая деревня. Несколько небольших убогих домов, в них разместились военные. Самый большой двухэтажный дом занимает генерал Абациев со своим штабом.

Разбиваем палатки под больных, раненых, персонал.

Сестер не хватает. Едва, едва справляемся. Раненых мало, но свирепствуют все формы тифа — брюшной, сыпной и возвратный.

Иногда не хватало питания, если почему–либо задерживался караван верблюдов.

Верблюды были единственным транспортом, доставлявшим нам продовольствие, керосин для отопления форсунок и почту. Верблюдов ждали с нетерпением, и, когда из–за гор появлялся длинной цепью караван, их встречали с восторгом: «Идут, идут, верблюды идут!»

Верблюды шли спокойно, медленно, с аккуратно притороченными к бокам грузами. Грузы должны точно взвешиваться — ровно по 4 пуда с каждой стороны. После разгрузки верблюды ложились правильными рядами, деловито пережевывая корм своими маленькими ротиками.

Помню один случай, который мог кончиться катастрофой, но, к счастью, кончился благополучно, вызвав много смеха у сестер.

У нас было несколько молодых, наскоро испеченных врачей военного времени. Помню одного. Он был такой чистенький, в новеньком мундирчике; его румяное, круглое личико, всегда свежевыбритое, сияло молодым задором и жизнерадостностью. Он краснел, как наивная девушка, когда собирался делать операцию, и, не моя рук, торопил нас снимать перевязку. А мы с фельдшерицей стояли как вкопанные с поднятыми кверху вымытыми руками, не слушая приказания.

— Снимайте повязку! Вы разве не слышали?

— Простите, доктор, — отвечала фельдшерица, — мы ждем, что вы руки помоете…

И вот один раз, когда улеглись в ряд верблюды, вздумал этот доктор удивить сестер и пройтись по спинам животных. Верблюды вскочили с быстротой молнии, подкинули нашего доктора, как с трамплина. Он летел в воздухе сажени три. Мы все ахнули, но, к счастью, он упал в кучу мягкого сена. Увидав, что все благополучно и доктор цел и невредим, — мы все, сестры и братья, покатились со смеху. Успокоимся на минутку, а потом вспомним, как летел доктор, взглянем на его красное, испуганное, смущенное лицо, новенький мундирчик, весь в сене, и опять заливаемся, хохочем.

Генерал Абациев очень хорошо ко мне относился и всегда старался помочь.

— Сестра, что я могу для вас сделать?

— Тяжелобольные у меня, ваше превосходительство. Кормить нечем. Если бы курочек достать, были бы для них и яйца, а то питание очень плохое…

— Хорошо, сестра, я сделаю, что могу.

И через несколько дней, смотрю, прискакали казаки.

— Так что их превосходительство курочек вам прислали.

Смотрю, к седлам головой вниз приторочены куры. Отвязали, а они на ногах не стоят… Отекли ноги. Я отыскала большой железный таз, устроила курам ножную горячую ванну. Молодежь издевалась надо мной, но постепенно ноги у моих пациентов отошли, и через несколько дней они занеслись.

Я радовалась, что мои больные получат яйца, а сестры завидовали и воровали у меня яйца прямо из–под кур для своих больных.

Генерал Абациев часто заходил к нам в отряд.

— Что еще я могу для вас сделать, сестра?

— Молока нет, ваше превосходительство. Может быть, можно коров достать?

Постоял, подумал. «Постараюсь, — говорит, — сестра». И через несколько дней смотрим, по дороге пыль столбом, казаки штук семь коров гонят.

Коров есть чем кормить. Травы много, да и пшеницы сколько угодно, только надо ее найти. Казаки ходят вокруг армянских домов, землю пиками нащупывают. Коли пика легко идет, начинают откапывать и находят спрятанное, засыпанное землей зерно.

А у меня новое занятие — коров доить. Коровы худые, маленькие, молока мало, но доить надо — больше некому.

Сижу на скамеечке, дою, руки болят с непривычки.

— Что это вы делаете, сестра?

Я и не заметила, как подошел генерал Абациев.

— Коров дою, ваше превосходительство. Постоял, покачал головой, а вечером менонита прислал коров доить.

Ночью сестры дежурили по очереди. Четыре палаты по 40–50 больных в каждой. На каждую палату один дежурный санитар, а на все палаты одна сестра.

Почти все больные — тифозные. Всю ночь бегаешь из одной палаты в другую. Стонут, мечутся, бредят. Чувствуешь свое полное бессилие как–то облегчить, помочь. Минутами делается страшно. Особенно, когда стоны превращаются в хрип… Подбегаешь, дыхания почти нет, больной затих, пульса нет. Только успеешь перекрестить, закрыть глаза — помер.

Захожу во время обхода в палату сыпнотифозных. Около умывальника стоит очень слабый выздоравливающий больной. В глубине палатки кричит, ругается в бреду сыпнотифозный армянин. Не успела я подойти, как он, как кошка, с быстротой молнии вскочил, перелетел через две–три кровати, бросился к умывальнику, схватил бутылку сулемы и размахнулся над головой слабого больного. Он убил бы его, но я успела схватить армянина за руку сзади, бутылка скользнула по черепу больного, слегка его задев… Армянин бросился на меня, повалил меня на пол, схватил за горло и стал душить. Борясь, мы покатились по полу и завалили собою дверь. Руки больного стальными клещами сдавили мне горло… В дверь ломился дежурный санитар… Но открыть дверь он не мог. Каким–то образом мне удалось откатить армянина от дверей. В палату ворвались два санитара, схватили армянина, надели на него смирительную рубашку.

Все дрожало во мне, когда я пришла с дежурства в столовую…

А через несколько дней после кризиса, когда армянин был уже в полном сознании, он виновато мне улыбнулся, когда я вошла в палату. «Как же это ты задушить меня хотел?» — спросила я его шутя. Он был смущен: — «Прости меня, сестрица, видит Бог, не помню ничего… Коли в памяти был бы, никогда такого не сделал бы».