Лев Визен - Хосе Марти. Хроника жизни повстанца

Он отдыхал недолго, потому что Кармен сообщила из Камагуэя о своем приезде. Он знал, что она едет с Пепито и из-за Пепито, что ей нужен не муж, а отец ребенка, но все же обрадовался. Он и сам хотел уже быть прежде всего отцом, а не мужем, и куда больше, чем разрыв с женой, его мучила невозможность влиять на воспитание сына, отданного старым Баса-ном в школу камагуэйских монахов-иезуитов.

Кармен приехала душным вечером, и Марти удивили изучающие его глаза сына. Он понял, что мальчик слышал об отце не только хорошее.

И все же в первые недели судьба, казалось, благоволила к этой измученной, разорванной семье. Мальчик оттаял быстро, и Марти чувствовал, что в его груди словно забилось новое сердце. Кармен поразил небывало возросший авторитет мужа, ей льстило, что в глаза и за глаза Марти называют «Учитель». В его объемистой почте она видела конверты с печатями столиц многих стран, а во второй половине июня пришло письмо, заставившее ее, как когда-то, подумать, что все еще переменится к лучшему, то есть к тому, что она подразумевала под этим «лучшим». Правительство Аргентины просило Марти принять на себя обязанности консула Аргентинской республики в Нью-Йорке.

Он по-прежнему работал на Фронт-стрит и каждый день проходил по длинному коридору от пропахшей кошками лестничной клетки до комнаты, которая, словно частица иного мира, была залита солнцем. Он понимал, что предложение Аргентины — признание его заслуг в новом пробуждении континента, и это подтверждало его давнюю веру в завтрашний день.

24 июля Парагвай также назначил его генеральным консулом. Спустя несколько дней Марти писал:

Да, подъем был еще не кончен. Главный враг родины Марти, его страны, его Америки готовился к новому прыжку.

Земля Кубы продолжала превращаться в плантацию янки. Но, по-видимому, этот процесс казался медленным хозяевам Уолл-стрита. По предложению сенатора Мак-Кинли конгресс отменил ввозные пошлины на кубинский сахар-сырец, оставив в силе пошлины на рафинад. Североамериканцы, контролировавшие производство и экспорт кубинского сырца, решили сами очищать его в США, так как им удалось протащить через сенат билль о премии в два цента за каждый фунт американского рафинада. Удар наносился на двух фронтах. С одной стороны, двухцентовая премия давала сахарному тресту десять миллионов в год, с другой — главные конкуренты, владельцы кубинских сахарных заводов, в большинстве своем уроженцы Испании и креолы, лишались уплывавшего в США сырья и оказывались на грани краха.

Остров залихорадило. Каждый день, разбирая почту в кабинете на Фронт-стрит, Марти прежде всего просматривал газеты Гаваны и Сантьяго-де-Куба. Он понимал, что остров подобен пороховой бочке. Нужен был лишь зажженный фитиль…

Но фитиль не вспыхнул. Той осенью опоры и скептицизм опять лишили сторонников независимости главного оружия — единства. Несмотря на призывы Марти, несмотря на преданность рабочих Тампы и Гаваны, патриоты на острове и в эмиграции не оказались в одном строю.

А к концу года положение на Кубе существенно изменилось. Многие сахарные заводы оказались в руках «друзей с севера». Прежние владельцы продали свои предприятия с молотка, очутившись на грани разорения из-за дороговизны, а порой и нехватки сырья.

Вся эта операция была, очевидно, заранее продумана в тиши оффисов Уолл-стрита. Ведь нехватка сахара-сырца на Кубе была умышленно создана янки, которые в основном контролировали его производство и вывозили в Штаты большую его часть.

Заполучив заводы за бесценок, янки установили на них новое оборудование для рафинирования сахара и расширили производство. Безработица сократилась. На Кубе стало куда спокойнее, и глашатаи «мирных реформ», как и рыцари аннексии, снова стали множить свои ряды.

Марти наблюдал за этой трансформацией из Кейтскилла — горного курортного местечка у истоков Гудзона. Вновь заболевший кубинец поселился в небольшом отеле, «привязанном к скалам стальными тросами, чтобы ветер не снес его вниз по ущелью». В сотне метров от отеля шумел маленький водопад. Листья грабов смыкались над аллеями. «Здесь поистине кусочек рая, господа!» — улыбчиво щебетал портье.

Доктор запретил Марти работать.

— Гуляйте, одевайтесь теплее, стакан глинтвейна на ночь, — сказал он, прощаясь. — В крайнем случае — сочиняйте стишки. — Доктор видел в поэзии всего лишь пустую забаву.

И Марти стал «сочинять»:

«Я знаю, как вы страдаете, Учитель, и заклинаю вас: думайте только о своем здоровье…» — Марти прочел строки пришедшего в Кейтскилл письма и вспомнил автора — тоненькую темнокожую девушку. Бедняжка, что она знает о страданье?

Ветер посыпал уже остывшую землю шуршащим кленовым золотом. Кашель не проходил, боли в сердце не стихали. Неужели эта осень — конец жизни? Доктор так неохотно смотрел ему в глаза в Нью-Йорке. Жизнь… Как это много и в то же время как мало.

В те дни Марти писал в Нью-Йорк: «Я не боюсь уйти из жизни, нет. Я живу здесь лишь потому, что мое тело осталось без сил для выполнения долга, который родина возложила на наши плечи».

Он снова появился на Фронт-стрит, когда снег уже прочно лежал на скатах крыш, и в первый же вечер друзья уничтожили весь его домашний запас кофе, рома и хереса. Кармен поджимала губы: что это за ужин вместе с неграми, что это за тосты — «за победную войну», что это за стихи:

В декабре Испано-Американское литературное общество в Нью-Йорке избрало Марти своим президентом. Но Марти не смог заниматься делами общества, сколько ему хотелось бы. Куда более важные события отодвинули литературу на второй план.

Однажды, когда он уже надевал пальто, чтобы идти на занятия в «Сентрал Хайт-скул», в дверь постучал приехавший из Вашингтона мистер Джонатан Теодор Смит.