Лина Войтоловская - Мемуары и рассказы

Однажды ночью ее разбудили странные звуки, долетавшие из соседней комнаты. Она прислушалась и вдруг поняла – это плачет Ксения. Испуганно вскочила, бросилась в комнату подруги.

– Что ты? Что? – вскрикнула.

Ксения не ответила.

Софья присела на кровать, обняла трясущиеся плечи товарки и вдруг сама горестно расплакалась.

И тотчас же Ксения сказала сухо, будто и не плакала вовсе.

– Ты-то чего ревешь?

– Не знаю, – сквозь слезы ответила Софья. – Что-то не люб он мне. Пойду ли, не пойду за него – не знаю, да грустно мне, что обе мы с тобой, Ксюша, не очень счастливые, обе без любви жизнь свою прожили. А поздно теперь-то ее искать…

Ксения откликнулась не сразу.

– Без любви? – наконец сказала она. – Нет, я с любовью прожила.

– Как это? Я и не знала, что у тебя кто-то был.

– Не знала? – Ксения усмехнулась грустно и насмешливо. – Где ж тебе знать!

– Не пойму…

– Что ж тут непонятного? Тебя я всю жизнь за дочь считала, тебя и любила…

– Ксенюшка! – жалобно всхлипнула Софья.

– Так ты решай, – сухо перебила Ксения. – Ежели пойдешь за него, буду хлопотать, чтобы меня в дом престарелых. Квартиру сдам и перееду. Тут недалеко, под городом…

– Да ты что? – испуганно закричала Софья. – В уме? До конца жизни со старухами, до самой смерти… Да ты…

– А я и сама старуха. Так что мне там самое место. А ты езжай. К морю. Ведь всегда мечтала…

– Не знаю, не знаю, ничего я не знаю…

Продолжая плакать, Софья ушла в свою комнату, легла в остывшую постель. Ей казалось, она не сможет согреться, не сможет заснуть до утра, но, всхлипнув пару раз, она все-таки уснула.

Ей приснился сон. У берега полузаросшего пруда почти лежала прибитая ветром осока, а у кромки воды фонариком светилась кувшинка.

Ноздри защекотал запах влаги. Она глубоко втянула в себя этот запах и проснулась.

За отворенной форточкой тихонько бормотал первый весенний дождик… Шелестел на подоконнике смываемый им снег.

От этого шелеста, от прозрачной темноты комнаты внезапно возникло в ней счастливое чувство легкости и свободы. И тотчас пришло решение. То самое, единственное и правильное, к которому она шла все эти долгие зимние месяцы.

– Ни к чему это мне! – громко сказала она. – Ни к чему!

И снова быстро и крепко уснула, как засыпала давным-давно, в ранней юности…

Балконная дверь его палаты выходила в сторону, противоположную от входа в санаторий. Здесь не было ни клумб, ни дорожек – узкая полоска заросшей земли отделяла эту часть здания от невысокого забора. Одна ступенька, один шаг – и нога погружалась в спутанную, терпко пахнущую траву. По эту сторону была одна эта палата – одноместная, узкая, но очень светлая: а дальше, до самого угла, только матовые, всегда закрытые окна врачебных кабинетов и лабораторий. Возможно, когда-то это помещение было подсобкой для уборщиц, а вернее – ошибкой нерадивого строителя.

Впервые в жизни его радовала архитектурная недоделка – сюда, в неуютный и не очень опрятный тыл никто не заходил и по целым дням он оставался один.

Первое время после того, как его перевели из больницы в санаторий, ему разрешили только сидеть в кресле в крошечной затененной лоджии. Но вот с месяц, как доктор прописал ему прогулки.

– Скоро, Алексей Иванович, я вас по пять километров ходить заставлю; надо разрабатывать сердце, понятно? Сад у нас замечательный, есть очень симпатичные, культурные больные, так что скучать не будете…

Но он так ни разу и не заглянул в сад, а что касается «симпатичных и культурных» больных, он старался как можно реже с ними встречаться.

О приезде его в незнакомый город, обо всем, что непосредственно предшествовало этой минуте, когда он очнулся в больнице, Алексей Иванович старался вообще не думать; он как бы изъял этот отрезок времени из своей жизни и принимался перебирать давно прожитые годы, словно архивариус, занося в невидимый реестр полузабытые события, встречи, и ему казалось, вспоминает он не о своей жизни, а о жизни другого человека, не очень тому удавшейся. Тогда он невольно старался скорректировать, отредактировать прошлое.

«Неверно, – думал он в такие минуты, – будто время нельзя повернуть вспять. А как исчисляется время, скажем, до нашей эры? Назад – первый век, потом второй, десятый… Значит – вспять?…

Но эти мысли быстро сменялись раздражением на самого себя:

«Глупости в голову лезут! От старости, что ли? Суть-то не в том, что время уходит, а в том, что ничего уже нельзя исправить, переделать – всё, что было – было!

И снова уплывал назад, в тесный лабиринт воспоминаний…

Там, в глубине лет, все было как бы покрыто тусклым налетом пыли. И сквозь этот налет проступали резкими, яркими пятнами только несколько лиц. Почему именно они? Он не знал. Но помнил их настолько четко, что мог бы нарисовать, если бы захотел. Закрепленными на бумаге они были ему не нужны. Его память сохранила их более яркими, чем, возможно, они были в действительности: старуха-казашка в белом, повязанном по брови платке, треугольником, спускавшимся по спине до самой земли, и рядом с ней крошечная голая девчушка, вся в оранжевом, персиковом пуху, растрепанная, смешная и веселая. И лицо старого испанского художника, увиденной им на одной из забытых баррикад близ Мадрида, лицо с черными, глубокими тенями вокруг прищуренных, узких глаз, скептическим ртом и непокрытой совершенно лысой головой, рисовавшего в распухшем блокноте юношу-немца из Интернациональной бригады. И еще – некрасивая, худущая девчонка: розовые веснушки, почти невидимый, бледный рот, прозрачно-голубые, огромные глаза, в которых было такое напряженное ожидание радости, что невозможно было ее не запомнить…

Ни с кем из них он не был знаком, не обменялся ни единым словом, но первое, что он увидел, придя в сознание, когда после десятичасового провала его, наконец, вернули к жизни, была именно эта девочка с прозрачными глазами. Почему? Ведь даже не помнил он, когда и где встретился с нею…Ответ не приходил, и это его немного мучило…

…Закатное солнце косо освещало узкую лоджию. Он сидел в теплой тени, откинувшись на спинку соломенного стула, вытянув на солнце ноги.

По невидимому отсюда шоссе одна за другой с шумом проносились машины, но как только они миновали угол дома, шум обрывался, словно обрезанный ножом.

Это не мешало ему думать, только чуть тревожило, напоминая странный разговор с врачом «скорой помощи», привезшего его сюда, в санаторий больницы.

Помогая ему подняться в машину, врач сказал приветливо: – Здравствуйте. Вот как интересно получилось, мы вас на этой же машине привезли в больницу. Помнишь, Вася? – обратился он к шоферу.

Тот безразлично кивнул.