Лина Войтоловская - Мемуары и рассказы

Хозяйка вслед за Эве вошла в небольшую, светлую столовую, достала из буфета третью чашку.

Прошу садиться, – сказал Хейно, пододвигая стул.

Пока Эве усаживалась, старуха не смотрела на нее; вынув из волос полукруглую гребенку, она подобрала волосы со лба, задержав гребень на макушке, отчего на голове ее остался торчать смешной хохолок, похожий на петушиный. Потом вынула из фартука очки, плотно насадила их на переносицу, подошла к гостье и принялась внимательно ее рассматривать.

– Я не ослышалась? – спросила она по-эстонски. – Вы Лаар?

– Да.

– Вы Эве Лаар?

– Да, да! – взволновано сказала Эве.

– Как вы переменились! – тихо произнесла старуха. – Да что я говорю! Переменились… Тогда вы были девочкой… Меня вы, конечно, не помните. Но сын мне много рассказывал о вас и вашем отце… о том, сколько вы для него… вы были для него тогда…

«Значит, правда, и это его мать, брат… его дом…» Что-то словно вскрикнуло у нее внутри, сдавило горло, она ничего не могла произнести, ничего… Протянула к старой женщине руки, обхватила ее, прижалась лицом к ее жесткому, полотняному фартуку и горько заплакала. Она почувствовала, как судорожно дрогнула сухая спина старухи, но не могла сдержаться, не могла перестать рыдать.

Она плакала о Вальдо, которого оставила в этом городе тридцать лет назад, о покойном отце, о матери, которой почти уже не помнила, обо всех тех, кто навсегда остался здесь. И о веселом брате Юхане, который сюда не вернулся. Обо всех потерях в своей жизни. О своем одиночестве и о том, что сюда, в свой родной город она больше уже никогда не приедет… Ей было очень стыдно перед этими людьми, но она не могла сдержаться, не могла…

Только через полчаса, помыв лицо и выпив кофе, она немного успокоилась.

– Простите меня… Я думаю, сегодня нам уже не удастся толково поговорить. Завтра после работы я жду вас в гостинице. Третий этаж, комната шестнадцать.

Оба – и инженер, и гостья чувствовали себя неловко. Только старуха спокойно и ласково смотрела на гостью.

Когда Эве вышла в прихожую, старая хозяйка подождала, пока та наденет плащ, легко погладила ее по щеке, сказала:

– Ты подожди тут. Я сейчас… Я хочу подарить тебе одну маленькую вещь. Пусть будет у тебя память о нем. Он тебя всегда помнил… пока жил…

Она вышла и через несколько минут вернулась с небольшим пакетом, тщательно завернутым в газету.

– Вот. Спрячь в сумку, а то дождь. Это его. Это он сделал. Возьми…

…В гостинице Эве не сразу развернула подарок. Она долго сидела у стола, так и не сняв мокрого плаща. Плотная тоска облепила ее всю, как эта дешевая, мокрая болонья. Ей было трудно пошевелиться, трудно поднять голову. Наконец, она заставила себя встать, сбросила плащ, развернула пакет.

Эта была рамка, в ней небольшая картинка.

Сперва она ничего не разглядела, кроме ярких, сияющих пятен. Но уже вся замерла от предчувствия чего-то необыкновенного, что вот-вот должно было с нею случиться.

Ей не понадобились очки, она увидела, узнала свою скрипку, свой давний детский сон, который с той поры больше никогда не повторялся: синее небо за окном, белый переплет, тень на паркете, а на подоконнике, прислонясь к раме, стояла и пела стройная скрипка.

И на мгновение мелькнуло перед ней худое лицо с золотистой бородкой.

Она засмеялась и сказала громко:

– Мой сон… Вот видишь! А ты говорил, что цветных снов не бывает!

Нет, ей не было грустно, что тот, к кому она обращалась, не мог ее услышать. Она была благодарна ему…

«А ведь я любила его тогда, – подумала она с радостным удивлением. – Любила тогда и, может быть, всю жизнь…»

В свой железнодорожный поселок он вернулся с войны в начале сорок пятого. На левой руке у него остались только два пальца – указательный и большой – она стала похожей на клешню огромного рака.

До войны он не успел даже толком влюбиться – сходил один раз с одной на танцы, промолчал весь вечер, на том знакомство и кончилось.

Еще тогда, когда, как говорится, он был справным парнем и все у него было в целости, он сторонился девушек, был с ними робок, неловок. И очень молод – в сороковом ему минуло восемнадцать, а в январе сорок второго он был уже на фронте. Теперь же после ранения ему казалось, что все девушки с отвращением отводят глаза от его изуродованной руки.

…Отступая, немцы почти полностью уничтожили поселок, станцию Узловую, пути, вокзал, привокзальные постройки. Только в трех километрах за речкой Ивоткой чудом сохранилось несколько строений. Сгорел и дом, в котором до войны жила его семья. Уходя на фронт, он оставил там только одну мать – отец был мобилизован на второй день войны, а через два месяца уже пришла похоронка.

Матери он в поселке не застал и о судьбе ее ничего не смог узнать. Возможно, она жива и скитается где-нибудь по вздыбленной войною земле, возможно, погибла, и могилой ее стал подожженный немцами дом…

В юности он никогда не задумывался, была ли мать молода, просто была – мать. Но сейчас, вспоминая залитое слезами лицо, когда мать провожала его из дома, она казалась ему совсем молодой.

Он не нашел никого, кто мог бы ему хоть что-нибудь рассказать о матери – знакомых в поселке не осталось, ни стариков, ни молодых. Сначала он подумывал перебраться куда-нибудь в другое место, все равно куда, ведь близких у него не было нигде; но слишком долго добирался он до родных мест, до дома. Так попал он в маленький домик за речкой, снял койку у еще не старой тридцатичетырехлетней вдовы Варвары Осиповны; жила вдова с сыном, пятнадцатилетним сумрачным, долговязым Пашей. Оба они подрядились работать на восстановлении железнодорожных путей. Чтобы иметь возможность оплачивать крышу над головой, тепло и харчи, солдат нанялся туда же, хоть и трудно ему было управляться одной рукой.

Пашка встретил жильца недружелюбно, сердито смотрел, как мать потчует его, делясь и без того скудной пищей, заботится и явно жалеет молодого солдата. А тот пытался всячески наладить отношения с мальчиком, но Пашка не поддавался, только злобно отфыркивался, а с матерью стал попросту груб. Сколько раз ни заговаривал с ним жилец, Пашка либо отмалчивался, либо тут же уходил и возвращался только тогда, когда солдат уже укладывался спать.

Но однажды вечером разговор у них все-таки состоялся; да нескладный, зряшный какой-то.

– Мы уж скоро месяц под одной крышей, – обратился солдат к пареньку, – а все как бы друг друга не знаем. Давай знакомится что ли…

– А зачем?

– Нехорошо. В одном доме, а как бы чужие.

– А вы и есть здесь чужой!

– Солдата смутила откровенная враждебность мальчика.

– Ну, пока живу, так нехорошо вроде…

– А кто вас сюда звал? Не живите…