Лина Войтоловская - Мемуары и рассказы

– Мама! Вы как здесь? Кто вас привез?

– А я пришла, не приехала.

– Пешком?!

– Вот, затревожилась. Не писала ты, дочка, думала – что случилось, больна ты, а ты, оказывается… ты мужа бросила…

Анюта молчала и ненужно-тщательно стала утираться лохматым полотенцем.

Анастасия Ивановна тоже молчала, ждала, что скажет дочь. Не дождалась, спросила сухо:

– Другой что ли полюбился? Так?

Анюта заправила за уши влажные волосы и негромко спросила:

– Вы у него были? Это он вам сказал, да?

– Он.

– Солгал он, мама. Никого у меня нет.

– Так что же свой-то дом бросила?

Дочь не ответила.

– В комнату зайдемте. Я оденусь. Мне скоро на работу. Она быстро скинула юбку, натянула платье, причесалась и только после этого сказала уже почти спокойно:

– Не мой это дом. Его. И все в этом доме – не мое.

– Так ведь жена ты ему…

Но дочь не дала себя перебить. Только чуть скорее продолжала:

– Не нужно мне ничего – ни дома, ни телевизора, ни мотоцикла, ни подарков его – ничего! Понимаете? Ничего!

– Поссорились вы? Так помиритесь! Чего в семейной-то жизни не бывает…

– Нет, не ссорились мы.

– Так и верно – другого полюбила?

– Нет! Нет! – крикнула Анюта. – Я же сказала вам – солгал он. Нет!

– Что же?

– Ничего! Не буду я с ним жить! Не буду! Не мучайте вы меня, мама, не расспрашивайте! Только я окончательно решила, – не хочу его больше видеть!

– Может, он тебя чем обидел? Может – это он другую завел?

– Нет, да нет же! И молчите вы, больше не говорите ничего!

– Да как же не говорить? Жизнь ты свою поломала, а я – молчи?!

– Я не сейчас, я ее в тот час поломала, когда, дура, замуж за него пошла! Не поймете вы ничего, мама!

– Как понять, когда я не знаю ничего! Таишься ты от матери, а коришь, что не понимаю…

Дочь вдруг присела на неубранную постель, укрыла лицо в подол платья и горько заплакала.

Анастасия Ивановна не помнит, когда Анна плакала в последний раз. Разве что давным-давно, в раннем детстве. И испугалась.

– Что ты, что ты, доченька! Не плачь! Ведь любишь ты его, вижу – любишь. Успокойся. Пройдет обида и снова все ладно будет. Ведь любишь?

Дочь перестала плакать.

Анастасия Ивановна присела рядом.

– Чего-то в бабьей жизни не бывает, – тихонько заговорила она. – Перетерпишь, помиритесь и все…

Анюта выпрямилась, отстранилась от матери, встала, подошла к окошку, помолчала, а когда повернулась заплаканным лицом, показалась ей повзрослевшей и злой. Такой мать ее никогда не видела.

– Ты что? – испугалась Анастасия Ивановна.

– Ничего-то вы не знаете, мама. И не понимаете. Я не вернусь к нему. Никогда!

– Да он, кажется, ничего, добрый. Сама говорила – подарки любит делать. Не скупой, значит… – робко заговорила Анастасия Ивановна.

– Добрый? Может и добрый…

– Так что ж случилось, скажи ради бога!

– Что? – крикнула Анюта, – обязательно хотите знать? Так вор он! Обыкновенный вор!

– Окстись! – испуганно зашептала Анастасия Ивановна. – Что ты такое собираешь? Какой он еще вор?

– Говорю – обыкновенный вор! Не хотела говорить – сами заставили.

Мать потерянно молчала.

– Думаете, откуда он кирпич на дом так дешево доставал? Да не платил он за него ни дешево, ни дорого – со стройки своей привозил. Воровал! А деньги на мотоцикл, телевизор, подарки всякие, да часы золотые – с его зарплаты? Как бы не так! Стройматериалы на сторону продавал, вот откуда!

– Господи! – выдохнула мать. – Да может люди напраслину возводят, а ты поверила!

– Люди! Сама я своими глазами видела! Видела и слышала!

– Чего видела-то?

– Приехал он как-то ночью с каким-то типом, сели в кухне выпивать, проснулась, слышу, – муж говорит: «Не все тут. Еще пять сотен с тебя. Давай, давай, не жидись!» – А тот – «Так ведь тебе эти материалы ничего не стоят, уступил бы малость». Муж ему: – «Как это не стоят? А голова моя что? Я ведь головой рискую».

– Ушел тот, а муж в горницу, спрашивает – чего, мол, не спишь? Радуйся, говорит, женушка, теперь на «Жигуленка» полностью насобирал. К осени и мы с машиной… Дождалась я утра, собрала свои платьишки и вот… Здесь я теперь жить буду…

Мать неуверенно сказала:

– Что ж, по-всякому в жизни люди устраиваются, жизнь, она, знаешь, не очень-то легкая штука…

Анюта резко поднялась.

– Как ты можешь! Как можешь такое! – крикнула она. – А отец? Отец, он что, тоже в жизни утраивался?

– То-то ты в одном школьном платьишке весь техникум пробегала! – ворчливо сказала мать.

– Ну и что? Мне ничего не надо, я тоже хочу не устраиваться, а жить. Что заработаю – то мое, а чужого…

– Неужто ты, – перебила ее мать, – и в милицию на него побежала говорить?

– Не смогла! – грустно сказала Анюта. – Хотела, да не смогла…

– Любишь ты его, дочка, – вздохнула Анастасия Ивановна. – Любишь…

Анюта снова присела рядом с матерью. Молчала.

– Ну, ничего, доченька, ничего. Ты молодая еще… Встретишь кого-нибудь, а его забудешь… Забудешь… Жизнь, она длинная…

Дочь долго молчала, невидяще уставившись куда-то в пространство. Потом сказала убежденно:

– Нет, мама, не забуду…

Это был тысяча девятьсот тридцать пятый год, год обмена партийных билетов. У Юрия Николаевича Либединского (1898–1959 гг. Советский писатель. Член КПСС с 1920 года. Участник Гражданской и Великой Отечественной войн), жившего тогда в Ленинграде, в связи с этим обменом возникли серьезные осложнения. О его намерении приехать в Москву хлопотать о возвращении партбилета, заручившись поддержкой сердечного друга и соратника Александра Александровича Фадеева (1901–1956 гг. Советский писатель, один из руководителей Российской ассоциации пролетарских писателей (РАПП, 1926-32). Генеральный секретарь Союза писателей СССР (1946-54). Член ЦК КПСС с 1939) мы ничего не знали. Как-то, идя с работы, муж встретил Юрия на Садовой. Оказалось, что в Москву он приехал утром этого дня.

Жили мы в то время не в своей комнате, а в полуразвалившемся деревянном домике в Зубовском проезде, на втором этаже, куда надо было взбираться по узкой, шатучей лестнице; дом был с печным отоплением и обширной кухней, в которой трещали примуса всех жильцов первого и второго этажей. Но нас это устраивало: недавно у нас родилась дочка, а наша комната в Брюсовском переулке была попросту обыкновенным школьным пеналом длиной в четыре метра, шириной в полтора: дочка начала уже ходить, но только… спиной, не решаясь, видимо, двинуться вперед, в узкую щель комнаты. Кроме того, приходящую няню в Москве найти было много труднее, чем живущую; оба мы работали, а о яслях тогда и нечего было мечтать. В этой же «вороньей слободке» было две довольно большие комнаты – в одну мы поселили дочку с няней, в другой жили сами.