Джаннетт Уоллс - Дикие лошади. У любой истории есть начало

Я не стала говорить об этом детям, но через несколько месяцев сама начала чувствовать себя словно в клетке. Поездки в автомобиле меня просто бесили. В округе Явапай можно было ездить как хочешь, где хочешь, с любой удобной для тебя скоростью, и съезжать с дороги там, где тебе заблагорассудится. В городе была масса светофоров, полицейских со свистками, желтых линий, белых линий и куча дорожных знаков, которые что-то приказывали, предписывали или запрещали. Мне всегда казалось, что машина — это символ свободы, но когда стоишь на улице с односторонним движением, забитой машинами, и даже не можешь развернуться через сплошную, чтобы оттуда уехать, то действительно начинаешь чувствовать себя как птица в клетке. Я постоянно вступала в пререкания с другими водителями, высовывала голову из открытого окна автомобиля и громко советовала всем этим идиотам побыстрее возвращаться назад на восток, где им всем и место.

Я некогда чувствовала себя совершенно свободной в небе, и мне, по моему мнению, оставалось всего несколько часов в воздухе, чтобы сдавать экзамен на получение лицензии пилота, поэтому я решила снова начать брать уроки управления самолетом. Я приехала в летную школу, и служащий выдал мне толстенную пачку документов. Он бубнил, что я должна пройти медосмотр, проверить зрение, знать максимальное ограничение высоты полета и области, в которых запрещены все полеты гражданских судов, а также приземляться только в отведенном для этого специальном месте на аэродроме. Я поняла, что горожане поделили небо точно так же, как они поделили землю.

Впрочем, в Финиксе было одно неоспоримое преимущество.Здесь работы было гораздо больше, чем в округе Явапай. Джим получил работу менеджера склада авиационных запчастей, а я начала преподавать в школе в южной части города.

Кроме того, в городе существовало много возможностей для дополнительного заработка. После оплаты стоимости дома на Третьей улице у нас еще остались деньги, которые мы вкладывали в приобретение квартир, которые потом сдавали. На рынке недвижимости всегда можно было найти квартиру или дом по очень приемлемой цене. Мы с Джимом ходили в суд на рассмотрение дел о продаже недвижимости за долги. И я даже начала носить в сумочке чек на десять тысяч долларов — просто на всякий случай, если встречу кого-нибудь, кто будет срочно продавать недвижимость по низкой цене. Впервые в нашей жизни мы стали жить за счет других, и это, как я поняла, является одной из важнейших особенностей городской жизни. Когда Джим сказал, что он чувствует себя словно стервятник, я заявила, чтобы он с такими мыслями завязывал. «Стервятники никого не убивают, они питаются падалью и существуют благодаря тем, кто умер, — заявила ему я. — Мы поступаем точно так же. Мы не являемся причиной того, что у людей произошли неприятности, мы просто используем ситуацию и на ней зарабатываем».

Я постоянно волновалась о том, что сумочку с чеком могут вырвать у меня из рук, поэтому ходила по улицам, крепко прижимая сумочку к груди. И это была не единственная вещь, по поводу которой мне в Финиксе приходилось постоянно волноваться. Мы купили радио, которое теперь можно было слушать постоянно, потому что в доме было электричество. Вначале я считала, что слушать радио — это здорово, но по нему постоянно передавали о происходивших в городе преступлениях. Оказалось, что людей постоянно не только грабили на улицах, но и забирались в дома, насиловали и убивали. В Финиксе жила женщина по имени Винни Рут Джадд, известная под кличками «Блондинка-убийца» и «Убийца с чемоданом». Дело в том, что она убила двух человек, расчленила их и положила в чемоданы. Она была сумасшедшей и периодически убегала из дурдома, в котором ее содержали. Время от времени по радио сообщали о том, что она в очередной раз сбежала, и просили граждан запереть все двери и закрыть все окна.

У меня под кроватью лежал мой револьвер с перламутровой рукояткой. Кроме этого я купила еще один пистолет, поменьше размером и калибром, чтобы было удобно носить в дамской сумочке. Каждый вечер я проверяла, заперты ли двери. Когда мы жили на ранчо, мы вообще никогда дверей не запирали. Я спала в одной кровати с Роз-Мари, которая ложилась ближе к стене, а я ближе к двери, чтобы в случае нападения дать дочери шанс уйти.

«Мам, ты слишком много волнуешься», — заметила однажды Роз-Мари.

Она была совершенно права. На ранчо я волновалась по поводу погоды, скота и лошадей, но никогда по поводу моих близких. Но в Финиксе все было по-другому, здесь приходилось беспокоиться о членах семьи.

В то время люди очень боялисьвозможных бомбардировок. Каждое воскресенье ровно в полдень раздавались сирены учебной воздушной тревоги. Если сирены звучали в любое другое время, то это была не учебная тревога, и всем надо было бежать в бомбоубежище. Звук сирен был душераздирающим. Роз-Мари очень не любила воздушную тревогу, и когда начинала выть сирена, со словами «Ненавижу этот звук» прятала голову под подушку.

«Учебная тревога звучит для того, чтобы в случае бомбового удара ты могла спасти свою жизнь», — объясняла я ей.

«Эта сирена меня только пугает, и поэтому я не вижу в ней ничего хорошего».

У этой девушки всегда было свое мнение, отличное от мнения окружающих. Однажды августовским утром мы с Роз-Мари, проходя по Ван-Бурен-стрит, заметили толпу людей, наблюдающих, как работает автомат по выпечке донатов. [32] Американские пончики. — Прим. пер. Поблизости стоял газетный киоск. Я глянула на заголовки газет и прочитала о том, что американские ВВС сбросили на Хиросиму атомную бомбу. Я тут же купила газету и начала читать, а потом рассказала Роз-Мари о том, что произошло. Та не поверила, что одна бомба в состоянии уничтожить целый город с сотнями тысяч людей, среди которых были не только солдаты, но дедушки, бабушки, матери, дети, собаки, кошки, птицы, мыши и вообще все живое. «Бедные, ах, бедные существа», — всхлипывала Роз-Мари.

Я заявила, что не мы, а японцы начали войну, и, что бомбардировка Хиросимы поможет сохранить жизни тысячам американских солдат, но Роз-Мари не соглашалась и говорила, что атомная бомба — это ужасное зло. Казалось, что смерть мышей и птиц расстроила ее не меньше, чем смерть людей. Как она выразилась, «животные войны не начинали, их-то за что?»

Кроме этого она решила, что все американцы, которые могут спокойно стоять, разинув рот, смотреть на новую машину, которая сама изготовляет донаты, в то время, когда в мире так много страдании и боли, просто больные.

«Послушай, — посоветовала ей я. — Сосредоточься на хорошем. Теперь донаты необязательно лепить вручную».

С наступлением осени настроения Роз-Маристали еще более пессимистичными. Мы записали ее в католическую школу Девы Марии, которая находилась поблизости от нас. Монахини говорили о том, что жизнь — это дар Всевышнего, и на одном из занятий показали ученицам японскую кинохронику, демонстрирующую масштабы разрушений в Хиросиме и Нагасаки. Ученицы увидели улицы, исчезнувшие после взрыва, пепел, оставшийся от сожженных трупов, и изувеченных последствиями радиации детей. После этого просмотра Роз-Мари долгое время снились кошмары. Монахини говорили о том, что надо молиться за японцев, потому что и они были созданы Богом и теряли в войне родных и близких. Я не разделяла мнения монахинь. «Вот что с тобой происходит, когда ты начинаешь войну», — сказала я. Однако Роз-Мари не успокоилась. Она говорила, что только Господь, а не атомная бомба, имеет право так быстро убить такое огромное количество людей. Ее пугало, что у нашего правительства есть такая практически божественная сила. У правительства теперь появилась атомная бомба, и кто знает, на кого оно решит сбросить ее в следующий раз. Может быть, правительство решит, что ее врагом является Роз-Мари?