Владимир Алпатов - Языковеды, востоковеды, историки

Но не лез в карман за словом и сам Яковлев. В 1949 г. вышли три его статьи (одна из них опять вместе с В. К. Никольским), которые оказались последними его большими по объему публикациями. Лучше бы он их не писал! Всю советскую науку после смерти Марра он охарактеризовал как замалчивание его учения. Идеи В. М. Жирмунского, А. В. Десницкой и отчасти В. В. Виноградова он сопоставлял с «милитаристской истерикой расиста Черчилля». Невзирая на чины и звания, он обличал всех, начиная с И. И. Мещанинова, обвиненного в полном отходе от Марра, и кончая многолетним соратником Л. И. Жирковым. Яковлев дошел даже до такого обвинения, которое более не высказал никто: «Приступы травли и пароксизмы слепого бешенства против Марра со стороны реакционеров и идеалистов… повторялись периодически, часто в той же или сходной форме, пока, наконец, не привели великого ученого к преждевременной гибели». И лишь одного из коллег он не тронул и три раза в одной статье похвалил: Г. П. Сердюченко (боялся или считал другом?).

В положительной части этих публикаций Яковлев и Никольский, повторив гипотезы о питекантропах, вернулись к тогда уже отвергнутым советской наукой (в частности, И. И. Мещаниновым) идеям о связи общественно-исторических формаций с грамматическим строем языков. И во времена Марра такая связь получалась лишь для первобытного общества, а связь грамматического строя с более развитыми формациями, в частности, с капитализмом всегда была больным местом марристов. Марр просто обходил этот вопрос, а Яковлев заявил: «Капиталистическое общество не могло создать и не создало принципиально нового строя человеческой речи. Такой строй будет создан лишь в социалистическом обществе». Строй же английского языка – регресс по сравнению с древними германскими языками, «беда, пережиток отсталых условий средневековья и господства иноземцев».

Читать такое у одного из основателей структурной фонологии тяжело. Но надо отдать Яковлеву и должное. Когда была дана команда работать в духе Марра, другие ограничивались славословиями и общими фразами, а он честно попытался это сделать. Но то, что получалось у шамана Марра, не могло получиться у ученого. Он не мог не пытаться вносить логику в принципиально алогичные построения, поэтому под его пером вопиющие противоречия становились только еще более очевидными.

И даже в это время Яковлев проявлял индивидуальность. В число великих ученых он пытался включить своего любимого П. К. Услара, мало пригодного к этому из-за генеральского чина и особенно немецкого происхождения. А в одной из статей 1949 г. он проявил очень большую смелость. Перечисляя сделанное в области языкознания и языкового строительства на Северном Кавказе за советское время, он наравне с другими называл чеченский, ингушский, карачаевский, балкарский языки, которые тогда нельзя было упоминать, а среди деятелей культурного строительства на Кавказе перечислил и представителей этих народов, тогда находившихся в ссылке. И все это вышло в свет!

В мае 1950 г. в «Правде» внезапно объявили дискуссию по языкознанию, исход которой поначалу не был ясен наблюдавшим за ней лингвистам. Яковлев следил за дискуссией, публично назвал в Институте востоковедения осторожную статью В. В. Виноградова «меньшевистской», сам написал в «Правду». Но его статья напечатана не была. А 20 июня громом среди ясного неба стало выступление самого И. В. Сталина против Марра.

Теперь Яковлев, сам долго без успеха добивавшийся причисления к марристскому лагерю, не мог не оказаться под ударом. В самом конце дискуссии ему все-таки дали слово, но только покаянное (от своего имени и имени В. К. Никольского). 4 июля он писал в «Правде», что обещает исправить свои ошибки «методологически четкой линией и научной критикой лженаучных положений акад. Н. Я. Марра в дальнейших своих работах».

Первое время после сталинского выступления Яковлев сохранял прежние места работы (правда, из Военного института к тому времени ушел сам). Но «исправление ошибок» оказалось для него уже невозможным делом. Если многие его коллеги еще до 1950 г. преодолели увлечение Марром и лишь прикрывались цитатами из него, как щитом, что давало возможность перейти под прикрытие других цитат, ничего принципиально не меняя, то Николай Феофанович действительно сроднился с рядом идей Марра. А быть конъюнктурщиком он не умел. Благодаря Л. Р. Концевичу, тогда студенту Института востоковедения, сохранилась рукопись последнего курса Яковлева, прочитанного там уже в 1950/1951 учебном году. Из этого текста видно, как трудно ему давалась «перестройка». То он повторял и без того упрощенные высказывания Сталина, иногда еще более их упрощая: по его мнению, литературный персидский язык – не язык, а жаргон, поскольку в нем более 50 % лексики составляют заимствования из арабского языка. То он сохранял уже ставшие одиозными идеи Марра, например, отрицание языкового родства и языковых семей (исключая славянское родство и славянскую семью, прямо названные Сталиным). По его мнению, индоевропейского родства никогда не было, а русский и английский языки лишь «считаются» индоевропейскими. Снова большое внимание уделено языку питекантропов (Яковлев пытался в это время переработать брошюру о происхождении языка, не понимая, что в новых условиях она негодна в принципе). Очевидно, что курс готовился в спешке, в расчете на богатую эрудицию, которая часто подводила: урду он вместо индийских языков причислил к иранским, а «высокий штиль» М. В. Ломоносова, на котором писали торжественные оды, но в обычной жизни не говорили, назвал «жаргоном феодальной верхушки». Как всегда у Яковлева, немало интересного и разумного, но в целом это – регресс. А этот неизданный текст оказался итоговым.

И вел себя Николай Феофанович на свою беду нестандартно. Таким, как он, было положено много раз каяться, а он чередовал покаяния с явно неуместными в его ситуации обвинениями новых руководителей своего института (теперь названного Институтом языкознания) В. В. Виноградова и Б. А. Серебренникова в «неправильном понимании сталинского учения». В ответ его еще в конце 1950 г. сняли с должности заведующего кавказским сектором. Яковлев не унялся и в июне 1951 г., когда в институте отмечали первую годовщину выступления вождя, устроил скандал, напав на главного консультанта Сталина по вопросам языкознания А. С. Чикобава и его ученицу Т. С. Шарадзенидзе за высказывание о том, что язык развивается эволюционно. Для Яковлева язык и революция все еще были неразрывны, хотя окружающие языковеды так уже не думали.

В ответ дирекция института поставила вопрос о невыполнении плана. Рукопись абхазской грамматики (видимо, новый вариант несостоявшейся грамматики 1935 г.) Яковлев не смог представить из-за пропажи всех экземпляров. Здесь не лучшую роль в его жизни сыграл Г. П. Сердюченко (сам имевший неприятности после выступления Сталина, но в итоге отделавшийся временным отстранением от руководящих должностей), у которого был один экземпляр. В письме в дирекцию Сердюченко заявил, что ничего не получал, а Яковлев, «видимо, рукопись потерял или забыл, как терял книги и рукописи, свои и чужие, уже не раз». Потом Сердюченко все же вернул экземпляр, но было уже поздно: рукопись отправили, как когда-то ее прежний вариант, в Сухуми, откуда вновь поступил разгромный отзыв (дело могло быть не только в Марре: грузинские и абхазские ученые считали москвича Яковлева «нарушителем границ»). В том числе Яковлева обвиняли в «незнании кавказских языков». Этот вариант также не был опубликован.