Павел Перец - От косяка до штанги

Я поставил бочонок посреди мостовой, дал прикурить фитилю, и оттащил офигевшую Сесилию к арке тридцать первого дома, дабы сразу после кончины «Красного дракона» (так называлось изделие китайской пиротехнической промышленности) нырнуть во двор. Арбузий хвостик фитиля быстро прогорел, приведя систему в действие. Бочонок кончил шесть раз, ракетное семяизвержение было настолько мощным, что я малость струхнул, высматривая, не катится ли по улице ментовский болид. В небе расплывалась салютная сперма, грохот стоял неимоверный, и сквозь него уже прорывались мерзкие завывания автомобильных сигнализаций. Шведская челюсть сделала непроизвольное движение вниз.

Дома мне был задан вопрос, из которого я сделал неутешительный для себя вывод: women are the same.

– Сколько у тебя было женщин?

– Не знаю. Это имеет какое-то значение?

– Да.

– Я не помню.

– Тогда считай.

Она не шутила. Я сделал вид, что считаю, выдал первую пришедшую на ум цифру. Потом положил на колени гитару. На столе лежал сборник песен, непонятно, как у меня оказавшийся. В нем были слова фактически всех хрестоматийных рок-хитов. Сесилия полистала тонкую тетрадь с английскими буквами, и нашла в нем что-то для себя близкое.

– Можешь сыграть?

Набивший оскомину «Отель Калифорния» доставил мне удовольствие. Обычно я этот шедевр даже слушать не в состоянии, не то чтобы играть. Но тогда незамысловатая и, стоит признаться, гениальная мелодия обволокла кухню, словно сигаретный дым.

Через пару часов хорового пения она ушла отсыпаться в свою казенную квартиру. Женщина-головоломка, на шесть лет меня старше, на несколько культурных слоев от меня дальше. Козлиное самодовольство активизировалось, со всей присущей ему скромностью Павлик заявил:

– Я буду жирной точкой в твоей петербургской карьере.

Ни мое безденежье, ни мой продавленный матрас меня не смущал. Women are the same.

Спустя несколько дней Сесилия закатила у себя дома вечеринку. Праздники у иностранцев радуют отсутствием такого исконно русского дибилизма, как застолье. Статичные посиделки вокруг холодца с водкой у них заменены броуновским движением частиц, оказавшихся в одном помещении. Кухня превращается в бар, где каждый обслуживает себя сам, народ кучкуется, выпивает, танцует, наслаждается демократизмом свободного времяпрепровождения.

Сесилия накупила пива с чипсами, пригласила всю нашу компанию и своих друзей. Охранники, сидящие в шведском переулке, наверное, видали всякое, но все равно делали настороженные лица, когда пропускали мимо себя таких персонажей как я или Жека. Рожи у нас были явно не дипломатические.

В квартире было два туалета, столовая, Сашечка сразу же поинтересовался у хозяйки, не сдаст ли она ему комнатку на пару месяцев. Пришел Сесилин друг, американец, с которым у них закручивалась любовь-морковь.

– Ты какой-то грустный! – обратилась она ко мне.

– Не выспался.

– От этого спасает крепкий алкоголь.

– А у тебя есть что-нибудь помимо пива?

– Пойдем.

Она провела меня в столовую, открыла чуланную дверь, зажгла свет. Помещение, размером с лифт, было разграфлено полками, на которых стояли бутылки. Коричневели коньяки, пыжились бутылки с водкой, красно-белые вина покоились в стеклянной таре, которая у советского человека ассоциируется с портвейном. Ром, ликер, текилла, джин? Я позабыл о том, что не пил уже больше года.

– Можно пожить в этой коморке пару дней?

Долго не мог выбрать. Хотелось пить что-то одно. Решив не выпендриваться, взял бутылку виски (1 л. по моей версии, 0,7 л. по Жекиной), и всю ее приголубил. Где-то посередине этого процесса Сесилия выловила меня в коридоре.

– Я хочу тебе что-то сказать.

Пауза.

– Нет, потом.

Я напился. И немудрено. Ушел тогда, когда в бутылке не осталось ничего, кроме запаха. Ушел без носков, которые затерялись в каком-то углу. Без тех носков, что надевались на ноги. Пересекая декабрьской ночью площадь Искусств, я ставил ботинки, в которых затвердевали голые ступни, на тротуары, мощенные яковлевскими кирпичами. Пытался, пока пьян, честно признаться самому себе: я самоутверждаюсь, или мне действительно нужна эта женщина? Изначальный импульс был навязан извне захмелевшей Лизой. Импульс породил действия. Никакой любви не было. Был интерес хирурга, препарирующего пациента с неизвестной науке болезнью шведянкой. Я чувствовал себя моральным уродом, который идет на поводу даже не похоти, а мужских амбиций. В компании Павлик слыл ловеласом, требовалось подтвердить свой статус. Когда я это осознал, когда честно самому себе в этом признался, что-то щелкнуло внутри, лопнул шланг, выпуская пар эмоций. Я очистил образ от шведско-консульской кожуры, получив красивую женщину, которой оставалось пробыть в Питере уже меньше месяца. Срать на ментальность и разные социальные уровни. Я М, она Ж. Все остальное не имеет значения. В этот момент я почувствовал, что во мне зарождается новое чувство.

Дома Павлик вонзился в матрас и вырубился. Проснулся посреди ночи от гула в мозгу. Это дребезжал звонок входной двери.

После моего ухода Жека погрузил в машину Сашечку и Никиту Попова, и отправился на улицу Короленко. Думаю, окна в автомобиле запотевали во время их вояжа, потому что кровь трех организмов была ускорена по максимуму за счет безудержных возлияний. Никита долго воевал с дверью, пытаясь по робингудовски поразить мишень, коей являлась замочная скважина, с помощью ключа. Жека приехал ко мне, позвонил несколько раз – тщетно. Сознание мое пребывало во сласти тягучих сновидений. Жека вернулся к Никите, но там его встретила гробовая тишина и скрипы зимней питерской ночи: тела приняли горизонтальное положение, и заставить их подняться не смог бы даже удар током. Тогда Жека опять вернулся ко мне, утопил пальцем звонок в стене, прислонился к нему лбом и заснул как мерин, наполнив пространство квартиры дребезгом надрывающегося электрического колокола. Жеке было не привыкать. Работая на стройке, он частенько садился на лесах с молотком в руке и каской на голове, упирался черепом в кирпичную кладку и вырубался. Прорабы не могли просечь – работает человек, или рассматривает свои говнодавы. То что, человек мог в таком положении спать, они даже не догадывались.

На следующее утро мы отправились на Большую конюшенную улицу, где проходил фестиваль мороженого. Не было даже сил смеяться над опухшими личиками друг друга. Затарившись ведерками с холодной и сладкой массой, мы плюхнулись в пластмассовые кресла. Дети, вооружившись родителями, роились возле рефрижераторных сот. Молочный мед, нежный пломбир, упакованный в брикеты различной формы, массы и размера, выменивался на деньги. Я остужал нутро, отправляя в желудок любимое лакомство Хоттабыча, и тупо смотрел на праздничную толпу. В двух шагах отсюда спала Сесилия.