Георгий Калиняк - Герой советского времени: история рабочего

Горели Бадаевские продовольственные склады. Пожар был такой сильный, что к нам на правый берег с током нагретого воздуха летели обуглившиеся куски картона от ящиков. А это расстояние около пяти километров. От сильного жара сахар плавился и тек по канавам, где и застывал. В голодную блокадную зиму 1941-42 годов этот сахар выкалывали ломами, и он шел на питание.

Этот авиационный налет продолжался и вечером и ночью. За восьмое сентября возникло 178 больших пожаров, не считая средних и малых. От бомб рушились жилые дома, заводы, театры (Мариинский), госпитали. На Суворовском проспекте недалеко от Смольного бомба в одну тонну весом попала в пятиэтажное здание Промышленной академии, превращенное в госпиталь. Она обрушила и подожгла здание, где погибло 600 раненых.

С этого дня авиационные налеты проходили каждый день, и продолжительность их доходила до восьми часов непрерывно. Одновременно шел обстрел города из орудий. Первый обстрел был произведен из района Тосно 4 сентября 1941 года.

Днем над городом низко летали немецкие «мессеры» и из пулеметов обстреливали очереди у магазинов. Ночью самолеты бомбили при свете ракет, [сбрасываемых] на парашютах. Эти «люстры» горели очень ярко и долго. Фашистам помогали ракетчики, которые красными ракетами обозначали важные объекты для бомбежек. Их ловили и уничтожали. Нашей авиации тогда не было видно. Ленинградский фронт имел всего 32 самолета. Однажды днем наблюдал такую картину: во время воздушной тревоги пять наших самолетов У-2 (учебных) кружились над Финляндским железнодорожным мостом через Неву. Издали их можно было принять за боевые самолеты. А на них не было даже пулеметов. Так имитация заменила отсутствие самолетов.

В начале сентября между Володарским и железнодорожным мостами саперы навели понтонный мост через Неву. Несколько дней по нему переправлялись обозы колхозников, спасающихся с Карельского перешейка от финнов. Они размещались в Саратовской колонии, откуда были выселены немцы.

Вся затаившаяся нечисть: бывшие домовладельцы, торговцы, остатки дворянства считали, что пришло их время рассчитаться с советской властью, и они чем могли – ракетами помогали немецким летчикам. По ракетам можно было судить, что этих пособников врага не так уж и мало.

Шли блокадные дни и недели. Все хуже и хуже становилось с продуктами.

В ноябре мы, солдаты, получали по 300 грамм хлеба. Это был, в сущности, не хлеб, а сероватая влажная глина. Нам еще варили так называемую хряпу. Это отходы от капусты, заложенные осенью в силосные ямы для скота. Но это варево было такое горькое, что не лезло в горло. Люди варили из столярного клея студень, также из бараньих кишок. Из молотого кофе и дуранды (комбикорма) пекли лепешки. В пищу шло все вплоть до медицинских таблеток.

Город лежал в сугробах. Только вдоль домов были протоптаны тропинки, по которым ходили за водой на Неву, Фонтанку, Мойку и другие водоемы. По этим тропинкам на детских саночках возили родственники умерших на кладбища. При такой смертности о гробах не могло быть и речи. Погибших, завернутых в разное тряпье, привозили к братским могилам на кладбищах. Открывались и новые захоронения. Вот и теперь я живу в двух трамвайных остановках от нового братского кладбища, где похоронено 50000 блокадников.

Те, кому не хватало сил довезти погибшего до [места] захоронения, оставляли на обочине тропинки, и уже похоронные команды доделывали все остальное.

Из-за отсутствия топлива остановились электростанции. Перестал работать трамвай, троллейбус, телефон, водопровод, замолчало радио. Дома стояли безжизненные, мертвые, с забитыми фанерой окнами. От бомбежки и обстрелов были выбиты все стекла. Стены домов обросли грязноватым желтым инеем. В эту зиму были сильные морозы. В конце Невского проспекта у Александро-Невской лавры стояли десятки троллейбусов засыпанных снегом, а над ними, как перебитые вены, свисали оборванные провода. Подожженные бомбами и снарядами дома никто не гасил – не было воды. Большой пятиэтажный дом, выходящий на три улицы – Разъезжую, Лиговку и Глазовую, – горел и дымил целую неделю. Там погибла большая районная библиотека.

В городе исчезли собаки, кошки, вороны, голуби, воробьи. Все что могло убежать или улететь уцелело, а остальное было съедено. Но расплодилось много крыс. Им хватало пищи.

Немецкие атаки на передовой сменились относительным затишьем, хотя обстрелы и бомбежки города продолжались. Фашисты ожидали, когда мы все помрем от голода, и они без потерь войдут на улицы и проспекты.

Город фрицы видели и без биноклей. Передовая была в четырех километрах от Кировского завода у больницы Фореля и в шести километрах от Средней Рогатки по Московскому шоссе. А с Вороньей горы у Дудергофа в стереотрубы они видели Ленинград, как на ладони.

Несмотря на то, что мы еле двигались от истощения, я не слышал от товарищей слов о поражении, о сдаче города врагу. Все твердо знали: лучше смерть, чем собственными руками открывать ворота врагу. Тут не могло быть иного мнения. Была твердая уверенность в том, что мы выстоим. Пусть не надеется фашист по нашим трупам войти в город. Эта уверенность укреплялась победой наших войск под Москвой и речью Сталина, его словами о том, что война продлится еще год-полтора [46].

Правда, я не верил в сроки окончания войны. По моему мнению она должна была закончиться осенью 1944 года. Но, наверно, Сталин не мог иначе сказать. У многих бы опустились руки, назови он более ожидаемый срок окончания войны.

Со мной спорили дружки-солдаты, доказывая, что на такую долгую войну у нас не хватит ни людей, ни техники. Я же утверждал, что людских резервов у нас хватит. Пусть в мирное время часть людей по состоянию здоровья не подходит для армии. Но теперь многие человеческие недостатки теряли свое значение. Так оно и получилось. Даже в гвардейских частях можно было наблюдать солдат, которых без преувеличения можно назвать калеками. Так, в нашей роте был товарищ, у которого после ранения не держалась моча. От него невыразимо пахло.

Другой солдат после ранения имел укороченную ногу на несколько сантиметров. При ходьбе создавалось впечатление, что он через равные промежутки куда-то проваливается.

В нашем взводе у солдата от рождения были вдавлены вовнутрь нижние косточки ног. При продолжительной ходьбе он натирал их до крови. Ходил он тихонько, переваливаясь из стороны в сторону, как утка.

Во время обстрела наш Володя не мог бегать и приходил в укрытие последним. Посмеиваясь, он говорил: «Вот вы бегаете от снарядов бегом, а я тихонько ковыляю до укрытия. Ну чем я не Герой Советского Союза». В полуразрушенном доме Володя нашел скрипочку и не расставался с ней. Научившись немного пиликать, он на досуге исполнял нам свои незамысловатые фантазии. К счастью, Володя дожил до Победы. Пусть мне теперь говорят, что нет чудес на свете.