Жорж Сименон - Я диктую. Воспоминания

Наш розовый домик окружен деревьями и зеленью. Но несмотря на это, когда утром открываешь застекленную дверь, сразу окунаешься в бензиновую вонь.

Поднимается вопрос о запрещении посадок сельскохозяйственных культур в пятидесятиметровой полосе вдоль автострад, потому что растения и коровье молоко становятся вредными из-за выделений бензина, свинца и бог знает чего еще. Правда, за пятидесятиметровой полосой такое же действие оказывают инсектициды.

Нет, я не брюзжу. И вовсе не переоцениваю прошлое. Я просто наблюдатель, регистрирующий, как меняются моды и образ жизни привилегированных слоев населения. Когда-то была так называемая аристократия. Потом дворянство шпаги — генералы, маршалы.

Сейчас мы имеем дворянство денежного мешка.

Несколько месяцев назад я спросил своего сына Пьера, чем он собирается заниматься в жизни. Он ответил:

— Пока не знаю, но в тридцать у меня будет собственный «роллс-ройс».

Он не понимает, почему я живу в маленьком домике с крохотным садиком, хотя совсем рядом с городом у меня есть огромный дом. И многие этого не понимают.

Тем хуже для них. Говорят, нет правил без исключения. Я предпочитаю быть таким исключением.

21 мая 1978

Вчера в пять вечера позвонил мой старший сын и сообщил, что моя дочь Мари-Жорж умерла.

27 мая 1978

Милая моя маленькая Мари-Жо, прошлая суббота была самым трагическим днем в моей жизни. И вся неделя была невыносимо тяжелой. Ощущение было такое, будто у меня перехватило дыхание.

Сегодня ты у нас, в нашем садике, рядом со знакомым тебе кедром и кустами цветущей сирени. Вчера твое тело — тело взрослого ребенка — было кремировано, а сегодня мы, исполняя твою последнюю волю, рассеяли твой прах по траве нашего сада.

Мы видим тебя сквозь застекленную дверь. Можем разговаривать с тобой. Знаем, что ты наконец освободилась от страха, не боишься больше оказаться, как ты говорила, наглухо закрытой.

Тебя греет солнце. Встречая тебя, весело щебечут птицы, и меня больше не давит страшная тяжесть; я даже радуюсь, зная, что теперь ты всегда будешь рядом со мной.

Это письмо, которое я тебе пишу, будет, наверное, самым длинным: я буду его продолжать изо дня в день.

Сегодня я говорю тебе о своей радости, потому что знаю: ты тоже рада, что кончилась твоя мука.

Здравствуй, моя девочка. Теперь ты станешь делить нашу жизнь, всегда будешь в ней.

Ты в воздухе, которым я дышу, в сияющем нам свете, в вибрациях космоса. Ты всюду и во всем.

Здравствуй, моя маленькая Мари-Жо.

3 июня 1978

Здравствуй, Мари-Жо.

Проснувшись, я первым делом здороваюсь с тобой, а когда закрываю ставни, желаю тебе доброй ночи.

Выходя на прогулку, я испытываю потребность снова поздороваться с тобою. Оставаться весь день взаперти я не могу: меня начинает что-то давить. Через несколько минут после возвращения домой Тереза сказала:

— У меня ощущение, что во время прогулки ты не переставал диктовать.

Это так и не так. Не так, потому что к разговору с тобой я не готовлюсь. Так, потому что с утра до вечера я не расстаюсь с тобой.

Вчера я набрался духу посмотреть альбом фотографий, который Эткен привезла из Парижа. Не знаю, говорил ли я тебе уже, что весь путь она проделала вместе с тобой. Мне остается прочесть твои тетрадки, бумаги, которые ты оставила, может быть, прослушать твои магнитофонные записи. Хотелось бы набраться решимости и сделать это сегодня вечером. До сих пор у меня не было ни решимости, ни сил.

Каким ты была очаровательным ребенком! Как жаль, что я бросил заниматься фотографией, и как жаль, что я так редко снимался вместе с тобой: мне надо было фотографировать!

Я нашел твои фотографии, когда ты подросла: ты была необыкновенно хороша, но мне кажется, уже тогда в твоих глазах проглядывал затаенный страх.

Ко мне заходил Дюран, и я с горечью повторил ему фразу, которую сказал тебе по телефону:

— В этом году тебе должно исполниться четверть века, а мне три четверти.

Дюран заметил:

— Цифры всегда лгут. К двадцати пяти годам Мари-Жо прожила жизнь полностью.

Я согласился и стал раздумывать, когда в твоей жизни поселился тот «Другой», о котором ты говоришь в одной из записей с таким юмором и так здраво и которого величаешь, наделив его фамилией, «господин Страх».

Вероятно, страх появился рядом с тобой, когда тебе было лет тринадцать. Вначале признаки этого были не очень заметны. Например, ты мыла руки по сорок-пятьдесят раз на дню. А вечером, перед тем как лечь спать, вдруг требовала, чтобы тебе сменили простыни, хотя постелили их только утром, и заставляла проверять, нет ли кого-нибудь под кроватью.

Правда, ты была переутомлена: в ту пору ты не признавала школьных отметок ниже «десяти».

Из Парижа вызвали женщину-психиатра, специалиста по детским нервным расстройствам, и после ее визита тебе несколько недель пришлось провести в небольшой, очень приятной клинике; чувствовала ты там себя прекрасно. Называлась она очень мило: «Отчий дом». Вернулась ты оттуда успокоившаяся, но тут у твоей матери стали проявляться все более тревожные признаки психического расстройства: два года назад она уже побывала в нервной клинике в Пранжене.

Я уверен, и таково мнение всех врачей, что в этом и заключена причина появления господина Страха.

Поверь, девочка, во мне говорит не отцовская гордость — таково общее мнение: ты была разносторонне талантлива. Ты не сделала еще выбора, но могла стать и писательницей, и музыкантшей, и актрисой, а твои песенки на собственные слова, которые ты пела под гитару, произвели на меня такое впечатление, что меньше трех недель назад я позвонил тебе и сказал, что, может быть, это и есть твой путь.

Прости, сегодня больше не могу. Говоря с тобой, я так разволновался, что уже не способен продолжать.

Может быть, господин Страх потому и не отступал от тебя, что ты была так одарена?

У меня болит душа, и я нежно-пренежно целую тебя, моя девочка.

Вальмон, 1 июля 1978

Вчера мы прибыли в Вальмон, поселились в нашем прежнем номере и обрели прежние привычки.

И мне вдруг почудилось, что наш домик в Лозанне безумно далеко от меня и что я уже целую вечность не диктовал, хотя перерыв, как мне представляется, длился не больше двух недель, а если больше, то ненамного.

И еще мне кажется, что прошло куда больше месяца с того дня, когда в мою жизнь грубо ворвалась трагедия.

Все это время я приобщался к горю, какого еще не знал, несмотря на свой возраст. Удар был слишком жесток, и долго, очень долго я не мог прийти в себя. Я потерял ощущение себя. Никого не воспринимал. Чувство было такое, словно я выключился из жизни.

Когда же прах дочери был рассеян по нашему саду, она стала мне так близка, что ее образ не покидал меня с утра до вечера. И, ежедневно диктуя ей письма, я пытался выразить эту новую близость, возникшую между нами.