Бен-Цион Динур - Мир, которого не стало

Успехи нашей сионистской деятельности совершенно ошеломили моего дядю-раввина и его союзников – крайних противников сионизма, считавших, что эта идеология подрывает основы иудаизма. Дядя прекратил говорить со мной о чем бы то ни было – ни о плохом, ни о хорошем. Я учил ивриту двоих его младших сыновей и приходил три раза в неделю в его дом. Я учил его внучку и внучек его брата, дяди Кальмана, и многие другие члены семьи были моими учениками. Но про сионизм со мной не говорил ни один человек, и дядя тоже, как я уже сказал, избегал разговоров со мной. На протяжении зимы я беседовал с ним только дважды. После объявления войны Японии наш город посетил губернатор, князь Урусов {468}. Он пришел и в синагогу, где для него устроили молитву о победе русской армии, и мой дядя, который держал речь по случаю этого, причем должен был говорить по-русски, советовался со мной по поводу перевода одной фразы из книги «Захар» на русский – а в итоге решил вообще убрать ее из речи… Второй раз, когда в городе скопилось много мобилизованных резервистов и была попытка устроить погром, мне нанесли тяжелое ранение ножом, и дядя присылал осведомиться о моем состоянии, а после спрашивал о моем здоровье. Поскольку раньше, все прошлые годы, мы с ним беседовали долгими часами, теперь его старания избегать меня в собственном доме выглядели нарочито и были болезненны для меня.

Разрыв между нами обозначился после Песаха. Дядя позвал меня в субботу после полудня на чашечку чая и сообщил мне, что если я не прекращу сионистскую деятельность, то он не только отменит мои уроки в его доме и в домах всех родственников, но и постарается, чтобы у меня вообще не стало уроков в городе. Я удивился. Ответил ему только, что он ведет себя как нечестный торговец: пытается повысить спрос на свой товар – в данном случае товар нематериальный – и обесценивает перед покупателями товар других торговцев. Поскольку в городе шли слухи о бедственном положении дяди и о том, что он стоит на грани банкротства, мой ответ отчасти был направлен на то, чтобы задеть его. Я разволновался и покинул дом. Я опасался похожих «заявлений» от остальных родственников и отказался от нескольких учениц, особенно от тех, чье отношение (как самих учениц, так и их родителей) к изучению иврита меня не устраивало. Вместо них я взял нескольких учеников по русскому языку и общим предметам. Все эти ученики были членами «Амха» и находились в сфере влияния этого движения. К тому же у них было совершенно иное отношение к учебе, и это не могло меня не радовать. Однако первый открытый разлад между мной и дядей случился тогда, когда разнесся слух о смерти Герцля. Я был потрясен до самой глубины души. Плакал горькими слезами, и мое потрясение произвело дома глубокое впечатление: был траур. Даже мама, братья и сестры были в трауре. Даже отец. Однако нам рассказали, что в новом бейт-мидраше, где молился дядя-раввин, злословили в адрес Герцля. Я настолько разозлился, что высказал несколько жестких слов в адрес раввина и передал ему их через одного ученика из города: хотя по закону «проклинающий мертвого неподсуден», то количество плетей, которые полагались бы раввину по закону за слова, которые он говорил или которые были сказаны при нем с его согласия, настолько велико, что если бы в таком случае поступали согласно Галахе, то его бы забили плетьми до смерти! И я сослался на конкретные источники в Талмуде и в Галахе. В конце концов я сказал, что «раввину надо бы помнить слова Рамбама (Санхедрин 25), особенно после того, как он отчасти уже получил свое наказание». Рамбам говорит в этой галахе: «Запрещено грубо и высокомерно относиться к людям, должно вести себя скромно и смиренно. И всякий общественный лидер, нагоняющий страх на общину, если он делает это без добрых намерений, будет наказан свыше, и не будет у него детей-мудрецов». О моих словах стало известно в городе, и, конечно, их передали раввину – и он сказал обо мне, что «моя дерзость переходит всякие границы». Но многим горожанам понравилась острота моей реакции, в которой был намек на ханжество и мнимую «ученость» его младшего сына, а также на невежество его братьев.

По прошествии семи дней после похорон Герцля (похороны были в четверг, 24 тамуза) мы устроили большое траурное собрание, на котором я говорил о нем. Это была моя первая публичная речь на русском языке. Все мои друзья по самым разным ячейкам собрались послушать. Мы разрешили каждому из друзей привести еще по два человека, не больше, – а главы ячеек должны были дать свое разрешение на приход каждого из них. Местом собрания был назначен дом родителей Маше Хазанова – их дом стоял на отшибе, на расстоянии чуть больше километра от города по дороге, ведущей в Лубны, и рядом не было других домов. Когда-то в этом доме располагалась гостиница, и в нем была просторная зала. Друзья должны были собираться – из-за опасности полицейской слежки – поодиночке, каждый в назначенное ему время и заранее оговоренным путем (до дома можно было добраться двумя дорогами). В собрании участвовало примерно сто пятьдесят человек. В большинстве своем – молодежь. Но были также маскилим и домовладельцы. И моя лекция – огромное количество материала для которой дали мои тетради – произвела большое впечатление в городе. Она была в основном рассчитана на друзей и на маскилим, которые находились под влиянием Ахад ха-Ама. Я цитировал слова д-ра Самуила Грузенберга {469}, редактора сборника «Будущность» {470}, который в своей похвале книге «Еврейское государство» употребил эпитет «пророческий стиль» и назвал ее «необычным явлением в политической литературе» – эта фраза стала основой моей лекции про «Герцля-пророка».

Однако основное столкновение между нами и раввином случилось спустя неделю – в четверг Девятого ава. В тот день, примерно в 4 часа пополудни, я находился дома у одного из моих новых учеников, и вот посреди урока с шумом распахнулась дверь, вбежали двое моих друзей и рассказали, что Тремпольский, один из членов нашей организации, работающий в пекарне, пришел в новый бейт-мидраш продать марки Еврейского национального фонда, а раввин взял у него марки, порвал их и стал проклинать имя Герцля на все лады. Я тут же дал указание, чтобы все наши шли в бейт-мидраш, встали у входа и объявили, что никому не дадут выйти, если не будут возвращены марки или не выплачена их стоимость. Я прервал урок и ушел в свою комнату. Через десять минут пришли позвать меня – от имени судьи, р. Шмуэля Гурарье, и от имени отца. Я тотчас пошел в новый бейт-мидраш.

Еще издали я услыхал спорящие рассерженные голоса. Войдя в помещение, я обнаружил там множество народа, столпившегося вокруг судьи и моего отца. Судья тут же начал требовать от меня, чтобы я велел ребятам убираться отсюда, – и обратился к моему отцу: «Реб Залман, тебе предстоит неприятная миссия – приказать твоему сыну сделать это и приказать ему сделать это из уважения к отцу…» Я сказал судье: «Вы меня удивляете, р. Шмуэль, тем, что подстрекаете отца к грешным речам! Разве не знакомо вам толкование, которое содержится в "Йоре деа" и в "Шулхан арухе"» (240: 19): отец, заставляющий сына ослушаться и не оказывать ему должного уважения, заслуживает порицания, ибо нарушает заповедь «перед слепым не клади препятствия»… Судья опешил, и все взорвались хохотом. «Я согласен, – сказал я, – что вся эта история – осквернение имени Творца. Поэтому я предлагаю, чтобы старосты выплатили два рубля сорок семь копеек, и ребята покинут синагогу. Со своей стороны, чтоб разрядить атмосферу, я готов внести за марки Еврейского фонда сорок семь копеек…» В конце концов вернули те марки, которые не были порваны, а за остальные заплатили. Ребята ушли, и один из старост, частный адвокат и староста бейт-мидраша, сказал: «Мы платим твоим друзьям до полного расчета, и он, с Божьей помощью, будет вскоре оплачен. Готовься к этому. Окончательный счет мы предъявим тебе!..»