Бен-Цион Динур - Мир, которого не стало

И вот мы приехали. Извозчик остановился возле дома, в котором для меня была заказана комната. Отдельный вход, во дворе – небольшой симпатичный садик, а в комнате – три окна и хорошая мебель. Хозяйка дома и ее дочери собираются уезжать в Англию: ее родственники зовут ее, и скоро она уедет. Пока же она сдает одну комнату.

За считанные дни я познакомился с учреждениями, с которыми я должен был сотрудничать, и понял природу людей, среди которых мне предстояло работать. Талмуд-тора представляла собой три тесные комнаты, в которых преподавали Тору два меламеда лет пятидесяти, несчастного вида и с глуповатыми лицами, дрожащие пред лицом «нового учителя» и пытающиеся улыбаться, рассказывая о «шалунах» и «хулиганах» – учащихся талмуд-торы, которых не унять ничем, кроме плетки и палки… И правда, в углу стояли две палки, а сверху на них висела толстая плетка.

Я спросил меламедов, часто ли они используют палки и плетку, и они ответили: «Мы часто пользуемся плеткой и тонкой палкой, а толстую используем только для угрозы». «Если так, – спросил я, – получается, что толстая палка – это «жезл благоволения»?» Они не ответили – не узнали цитату.

Я обещал им, что постараюсь сделать так, чтобы у них исчезла необходимость пользоваться палками и плетками. И правда, я завоевал сердца учеников, они слушались меня и даже преуспели в учебе. Правда, как-то раз чуть не произошла осечка из-за одного ученика. Пришел проверяющий, директор местной уездной школы, проэкзаменовать учеников. На его вопрос о склонении какого-то русского слова один из учеников объяснил разницу между склонением слов в «мужском» и «дамском» роде. Ревизор гневно посмотрел на меня. Я спросил у мальчика, кто его отец, и он ответил: дамский портной. Гнев проверяющего тут же улегся, и он громко рассмеялся…

В школе для девочек учились в основном дочери состоятельных людей, но также и дети бедняков, за которых платила община. Я преподавал там иврит, Танах и историю еврейского народа. Школа располагалась в уютной квартире с просторными комнатами, но бедно меблированной и плохо оснащенной. Зато директриса обладала душой настоящего педагога и прекрасно заботилась обо всех ученицах. Это была первая хорошо организованная школа, в которой мне довелось работать. Я многому там научился в области устройства школ и педагогических техник. Директриса часто приходила на мои уроки и всегда – с должной скромностью и деликатностью – делала замечания по поводу преподавания, а также пригласила меня посещать свои уроки и уроки второй учительницы.

В дополнение к этим двум образовательным учреждениям у меня были уроки – два-три часа в неделю – по истории еврейского народа в реформированном хедере, который был основан в Лохвице, насколько я помню, в то же лето. Основателем этого хедера был Исраэль Фрейдин, сын раввина из Миргорода – города Гоголя, уездного центра неподалеку от Хорала (после Фрейдин был одним из лидеров движения «Дрор» {526}на Украине). Жена Фрейдина Сара, бывшая его двоюродной сестрой, дочь резника из Курска, тоже прекрасно знала иврит и была учительницей, наделенной духовной глубиной. Они оба были идеалистами, ненавидели корысть и любили людей, радовались своей участи и беспокоились о народе, были восторженными сионистами и социалистами, которые в повседневной жизни руководствовались принципом «твое – твое, и мое – твое»… У них был еще один товарищ, Цейтлин, учитель из Нежина, человек опытный и практичный, который руководил хедером. Но затем товарищество распалось из-за излишней преданности Фрейдиных вышеуказанному принципу.

Доходы от этих трех «должностей» с трудом могли прокормить меня, но семья Исайи Дунаевского, который дружески руководил мной, нашла мне еще два частных урока, увеличивших мои доходы и даже обеспечивших меня некоторыми сбережениями.

Один из первых визитов в Лохвице я нанес в земскую библиотеку. Маленький читальный зал на восемь-десять человек. Хорошо организованный каталог. Библиотека мне понравилась, и я был удивлен ее богатством. Удобная библиотека. Много книг по практическому сельскому хозяйству, по вопросам хозяйствования и экономики, образования и педагогики, книги по истории России, в особенности – окрестных районов. Собрание исследований и публикаций, книг о путешествиях, официальных описаний. А вместе с тем – коллекция исторических книг, посвященных древним эпохам; я помню, как я удивился, обнаружив русский перевод сочинений Полибия {527}(профессора Мищенко). Это было первое, что я прочел в Лохвице, а выписки из этой книги сохранились у меня до того времени, когда я занялся их сравнением со сведениями о римской дипломатии после Второй Пунической войны, находящимися в сочинениях Полибия и Ливия {528}.

Час-полтора я провел за изучением каталога. Это вызвало интерес библиотекарши, а мои похвалы библиотеке и каталогу открыли передо мной сокровища библиотеки, и в течение всего моего пребывания в Лохвице я мог брать книги в любом количестве и без всяких формальностей.

Уже на второй день после моего прибытия меня посетил новый учитель семьи Дунаевских. Он пришел ко мне в сопровождении двух своих учеников, симпатичных юношей, один из которых потом прославился в Советском Союзе как композитор {529}. Юноши пришли пригласить меня от имени своих родителей на ужин – познакомиться с семьей. Новый учитель представился Лейзером Шейном. Он передал мне привет из Бобруйска от Сары Шмуклер и Яакова Чернобыльского. Он рассказал, что тот был арестован перед Песахом и сидит в тюрьме в Минске. Как уже было сказано, я раньше слышал о Шейне, однако почему-то представлял его моложе. Он тоже слышал обо мне и думал, что я старше… Шейн рассказал также, что он уже установил связи с еврейской молодежью и рабочими города, и их число намного больше, чем можно себе представить. Шейн попросил меня присоединиться к работе, которую он уже начал.

В первые дни нашего знакомства мы сблизились. Сведения, которые были у каждого из нас о другом, очень помогли установлению нашей дружбы. В первые недели мы встречались почти каждый день для прояснения позиций по вопросам иудаизма, сионизма и социализма. Порой к этим беседам, обычно происходившим по вечерам, когда мы шли погулять после ужина, присоединялся кто-то из друзей, которых Лейзер приобрел для движения. Эти беседы служили сближению сердец. Шейн обладал глубокими знаниями в разных областях, и разговоры с ним были познавательны и пробуждали интерес. Больше всего он интересовался еврейской религиозной философией Средневековья. Он удивил меня своим знанием «Захара», «Путеводителя растерянных», «Иерусалима» Мендельсона и «Путеводителя растерянных нашего времени» {530}Крахмаля. Вопреки тому, что было принято в то время, он весьма ценил Мендельсона. С другой стороны, он очень интересовался математикой и точными науками и много ими занимался. Но особенно сблизило нас и оказало на меня большое влияние его восприятие прошлого: он читал много книг по истории – еврейской, русской и общей, – и во всех эпохах, даже в самых отдаленных, пытался проникнуть во внутренний мир действовавших на исторической арене личностей: понять, как они видели мир, как реагировали и как действовали. Он всегда полностью самоидентифицировался с эпохой, с историческим моментом. В его характере сочетались три основных качества: в его сердце горел воодушевлявший душу огонь – и царило хладнокровие, внешнее спокойствие, с помощью которого ему удавалось замаскировать этот огонь. Хороший у него был нрав. Ему было свойственно человеколюбие и глубокое сочувствие всем людям – и вместе с тем твердые нравственные принципы, которыми он сам руководствовался в отношении всех своих высказываний и поступков; революционная категоричность, происходящая из осознания того, что новый мир можно построить только с помощью силы духа, настойчивости и бескомпромиссности и готовности первому подчиниться любому долгу, который он считал обязательным для всех.