Бен-Цион Динур - Мир, которого не стало

Во-вторых, это была первая возможность опубликовать что-то в печати, и это подняло мою самооценку. Редактором «Киевских откликов» в те дни был профессор Локот, который был назначен «рабочей фракцией («трудовиками»), близкими к народным социалистам, после чего он «сменил кожу», перейдя на сторону правых, и стал черносотенцем. Как-то раз, когда я принес заметку о рабочих плотов, редактор пригласил меня к себе и сказал, что сведения, которые я приношу, очень интересны, показывают, что у меня есть прекрасное чувство слова, что я умею писать с серьезной, «почти научной» интонацией. Он предложил мне писать о профсоюзном движении в форме хроники и одновременно в форме заметок, и я с удовольствием согласился. Я спросил его, можно ли мне будет подавать также отдельные короткие заметки. «Например?» – «Сейчас в Думе собираются предложить ряд законов: о свободе печати, свободе слова, об образовании, о самоуправлении, и я хочу попробовать привести по каждому вопросу пример из нашей действительности – в форме бесед, высказываний, поучительных фактов. Такая хроника, побуждающая к размышлениям…» – «Принесите один-два примера, и посмотрим».

Так я удостоился многочисленных публикаций под разными псевдонимами и смог несколько улучшить свое положение. Я был почти штатным сотрудником газеты и зарабатывал… 15–20 рублей в месяц, что в некоторой степени освобождало меня от зависимости от нашего казначея. И хотя мой товарищ Веня продолжал утверждать, что он опасается за мою судьбу и за судьбу партии в Киеве, если я решу, что необходимо обедать каждый день, – в этом теперь было некоторое преувеличение.

Я принимал участие в организации большинства профсоюзных объединений Киева, среди членов которых были евреи. Однако из-за того, что в нашей партии, кроме меня, никто не работал с профсоюзным движением, киевские бундисты были отчасти правы, говоря: «ССРП сажает, а мы снимаем урожай».

В те дни случилась одна встреча, которая долго тяготила меня. Как-то в редакции, рядом с комнатой казначея, я столкнулся с юношей по фамилии Беркман, который был вхож в кружки «Ционей Цион» в Одессе и заслужил симпатию многих товарищей, особенно девушек. Он принял меня дружески и поспешил рассказать мне, что окончательно покинул организацию. «Организацию? Какую организацию?» – «Сионистскую. Мы разошлись». Вдруг позади меня возник парнишка, полноватый, с пробивающимися усиками, и сказал с насмешкой: «Он не просто покинул наши ряды, ряды сионистов, он выкрестился! Скотина!» И исчез.

Мы вплотную занялись и профсоюзным движением в нашем уезде. Здесь мы тоже старались собрать данные, и еврейские рабочие Киева много помогали нам в этом. Я помню, как я был расстроен, когда получил сведения о положении еврейских рабочих в Чернигове. Даже помощники в лавках, положение которых было не самым худшим, работали по пятнадцать часов в день. А условия труда и заработок остальных рабочих и работниц были намного хуже, чем год назад в Лохвице. Мы дали соответствующие указания товарищам из городов, входивших в н аш округ, и приняли участие в многочисленных забастовках, организованных в округе в то лето.

Я поселился, как уже было сказано, в комнате Биньямина Слуцкого на Жилянской улице. Хозяин, биржевой маклер, проявлял «особый интерес» к моим бумагам. Из них он узнал, что я имею некоторое отношение к газете «Киевские отклики». Он намекнул мне на это. Я решил проследить за ним и как-то поймал его копающимся в моих книгах и записях. Я схватил его за плечо и сказал, что если еще раз застану его в своей комнате, он может писать завещание. На этот счет у нас есть строгие распоряжения. «Но у тебя ведь нет права жительства в Киеве?» – сказал он. – «Верно, но если я еще раз тебя здесь застану или если ты проболтаешься, у тебя не будет права жительства в этом мире!»

Через два месяца я съехал с этой квартиры, но маклер продолжал при встречах приветствовать меня подобострастными поклонами. Жильцам, которые сменили нас, – молодой паре студентов (это были зять Аарона Соколовского и его жена) – он много рассказывал об «опасном революционере», который у него жил и от которого он с трудом избавился.

В организационной и пропагандистской работе я преуспел меньше, чем в профсоюзной. У меня были помощники, среди них члены партии, присланные из центра, и те, кого я отобрал сам. Из первых я помню Ицхака, сына врача из Режицы, студента Петербургского университета, тихого, безынициативного юношу. Он был совестливым, образованным, приятным человеком. Он проработал со мной недолго и ушел. Вторым был Яаков, студент коммерческого училища в Белостоке, проворный и ловкий, очень работоспособный, не склонный к излишнему философствованию. Я не знал его фамилии. Но в 1954 году в Нью-Йорке, когда я был в израильском консульстве на встрече с идишскими писателями, я увидел Яакова Пата {571}, одного из лидеров Бунда, – и узнал в нем того самого студента коммерческого училища. Я спросил его о прошлом – не был ли он в Киеве в 1906 году и помнит ли он Давида. «Конечно! Я ведь работал с ним в партии». Я сказал, что я Давид.

Хорошо, что среди моих помощников был также Черный Хаим. Его фамилия была, как мне кажется, Хазкони или что-то в этом роде. Так или иначе, я обнаружил, что у него есть связь с этим родом. Он не пришел в большой восторг, когда я сделал «исторический экскурс» об этой семье и ее знаменитых мудрецах: «Мы – революционеры, нам надо заниматься будущим, а не прошлым». Мой интерес к истории он считал моим самым большим недостатком как революционера. Я привез Хаима из Кременчуга, послав туда вместо него Давида Каплана и Маню Зархович. Я старался отправить во все важные пункты людей, на которых можно положиться, и давал каждому из них письмо с изложением его организационных обязанностей. В связи с этим со мной произошло несколько случаев, когда товарищи сердились на меня, и справедливо. В Чернигов я послал Саню Хургина, а с ним еще одного человека, кажется, Быстрицкого из Житомира. В сопроводительном письме я написал, что Хургин должен стоять во главе комитета, а Быстрицкий – во главе центрального бюро. Хургин очень обиделся на эту «регламентацию», а когда я стал настаивать на своем, уехал из Чернигова. И не забыл мне этого оскорбления. В 1915 году, когда он был секретарем ОРТа в Петербурге, и в 1919 году в Киеве, когда он был военным интендантом и обладал властью в государстве, он все время припоминал мне этот поступок, бесполезный с точки зрения революции и являющийся проявлением «организационной бюрократии».

Я помню почти всех людей, которых отправлял работать таким образом: Соломона (Финкельштейна) из Черкасс (зятя Маше Литвакова), Лиона (кажется, Яблоновского), родственника Маше Зильберфарба {572}(бывшего в 1918 году министром по делам евреев на Украине) из Ровно и других. Я обычно беседовал с каждым из них, расспрашивая об их происхождении, образовании и склонностях. Мало кто соглашался на поручение с охотой. В конце концов это ведь было опасно.