Бен-Цион Динур - Мир, которого не стало

Я также много выступал с докладами и участвовал в дискуссиях в Киеве и по всему округу. Киевские доклады зачастую были «внутренними» – я выступал перед близкими друзьями, говоря о спорных вещах, о которых разрешено было дискутировать: о территориализме и путях его реализации, школьных обществах, которые партия начала создавать вместо автономии (я утверждал, что стоит дать этим организациям свободу выбирать язык преподавания), о самообороне и ее методах (я возражал против партийного характера, который решил придать ей центральный комитет). Были и вопросы, по которым я не разделял мнения партии: например, бойкотирование выборов в Думу, против которой я возражал – хотя и не категорически. Я считал, что нужно различать эту Думу и булыгинскую, а также что на международной арене происходят изменения в соотношении сил. Но я должен был подчиниться партийной дисциплине.

Часть моих докладов была посвящена пропаганде, и я старался подвести под мои слова исторический базис и приводить доводы из разных источников.

Не всегда мне удавалось найти путь к сердцам слушателей. Помню, как-то раз я выступал в зубоврачебной школе Головчинера (впоследствии он уехал в Палестину и умер в Бейт ха-Кереме), говоря о «попытках территориальной концентрации и еврейского самоуправления в эпоху диаспоры», и был удивлен: «старикам» понравилось, а молодым было скучно… Товарищи только один раз получили удовольствие от моего «историзма». Один из членов ССРП из Бобруйска, Яаков Теплицкий {573}, перешел в Бунд и сделал «исторический» доклад о сионизме, Бунде и ССРП. Мой ответ базировался на знании истории: шаг за шагом я показывал, что Теплицкий не знает вещей, о которых говорит: ни в еврейской истории, ни в сионизме, ни даже в общей и русской истории он не точен (например, изменение положения евреев в России, их обнищание на самом деле началось до 80-х годов). Докладчик ответил, что он признает мое знание отдельных исторических фактов, но сожалеет о том, что я их не понимаю, так как не являюсь настоящим марксистом…

Мне удалось собрать вокруг себе группу товарищей, имена и образы которых и сейчас живут в моей памяти, пробуждая чувства уважения и благодарности. Йосеф Розенграф и его сестра Соня… Их отец был врачом и умер молодым, а сам Йосеф закончил университет и написал на простом русском языке брошюру, обращенную к простому народу, – против погромов. Мы ее издали. Прекрасная своей доступностью, содержанием и силой убеждения брошюра. Она имела выдающийся успех.

Сестра Розенграфа Соня, студентка, разумная и энергичная девушка, была готова сделать ради нас все что угодно. Их дом был нашим «генеральным штабом»: там я принимал друзей и посланцев и собирал совещания.

Миша Лукашевич, жених Сони, юный студент, преданный энтузиаст, не один раз спасал меня от беды. Это были самые близкие мои товарищи, кроме тех, кто работал в системе профсоюзного движения.

Как я уже говорил, я много ездил по нашей области. Я посетил крупные филиалы нашей партии в Киевской, Полтавской и Черниговской губерниях. Особенно запомнились мне визиты в Черкассы, Переяслав, Смилу и Ромны.

В Черкассах я встретился с Кропоткиным (Поляковым), познакомился с его деятельностью по руководству и упорядочению самообороны и был свидетем его удивительной храбрости. В Переяславе я прочел публичную лекцию в здании Дворянского собрания. Там я заболел и пролежал несколько дней. Друзья решили, что это подходящий момент для того, чтобы сшить мне новое красивое пальто и вдобавок еще летний пиджак. Они сказали, что моя лекция принесла хороший доход, а наживаться на мне они не хотят. У меня, однако, было впечатление, что они сами добавили немало денег.

В Смиле (Киевская губерния) я встретил одного товарища, с которым я вместе учился в Корсуне, – он тогда учил меня плавать в чудесной речке Рось, а в Ромнах я обратил внимание на немолодого человека, который сидел напротив меня, слушал очень внимательно и легким движением руки выражал согласие или несогласие с моими словами. Я навел справки об этом человеке, мне сказали, что это учитель иврита, а фамилия его – Танейзер. В 1926 или 1927 году я зашел в отдел образования сионистского правления, к д-ру Лурье. Посреди комнаты стоял человек, который вел беседу, выражая согласие или несогласие уже знакомым мне легким движением руки. Я спросил его: «Вы не из Полтавской губернии?» – «Нет, из Минска». – «А бывали ли вы в Ромнах?» – «Может быть. В 1905–1906 годах». И тут я его вспомнил. Фамилия похожа на название оперы. Я не был уверен точно, то ли Риголетский, то ли Тангейзер… И спросил: «Ваша фамилия… Тангейзер?» Он рассмеялся: «Тангейзер – это опера, а я – Танейзер! А как вас зовут?» – «Динабург». – «Да я ведь слышал вашу лекцию в Ромнах, сидел напротив вас и слушал очень внимательно». Он сопровождал свои слова почти невидимым движением руки…

Из всего, что я сделал в области организации, самым важным мне казалось основание подпольной типографии Сони и Исачки. Мы арендовали две комнаты на улице Хорива на Подоле и во внутренней комнате сделали типографию. Комнаты имели отдельный вход, и хозяева ничего не знали о своих «тихих» жильцах – не было слышно, как они входят в дом и покидают его. Комнаты сняли Давид и Каминский, но они сказали, что у них нет права жительства, и поэтому не надо сообщать их имена в полицию. Каминский представил паспорт немолодого русского рабочего, и комнаты были записаны на его имя. В этой типографии мы могли печатать прокламации не только на политические, но и на профсоюзные темы – в период забастовок. Наша типография помогала и другим партиям. После роспуска первой Думы в мою квартиру на Прозоровской улице пришло около двенадцати человек из разных партий – от кадетов (конституционных демократов) до социалистов-революционеров – и попросили нашей помощи в издании их прокламаций. В качестве представителя рабочей фракции пришел… секретарь редакции «Киевских откликов». Он дождался своей очереди. Увидев меня, он громко вскричал: «Ах вот оно что! Зачем же я так долго ждал и подвергал себя опасности, мы ведь как раз вчера виделись!» – «Да, вот так. Кто бы мог подумать. Вот так…»

Четыре раза я избегал тюремного заключения, которое, казалось, было неизбежным, и чудом уходил из лап полиции. Каждый из этих случаев сыграл важную роль в моей жизни. Первый раз это случилось сразу после моего приезда в Киев. Мы были на Большой Васильковской улице, в гостинице «Дугмар». Вдруг кто-то прошептал: «Смываемся, быстро. Полиция окружила дом». Нам показали запасной выход, и я вышел вместе с несколькими товарищами. Меня проводили до Жилянской улицы, недалеко оттуда, и тут я заметил, что остался в одиночестве. Я не знал, куда идти. Вдруг кто-то прикоснулся своим плечом к моему: «Пойдем, товарищ, тут, во втором доме». Я увидел, что возле меня стоит Яаков Лещинский, глаза его грустны, а на губах – усмешка. «Здесь, во втором доме, живут сестры, две или три, одна – из наших, Сара Лишанская, вторая – Голда или Рахель, не знаю, какое ее настоящее имя, – из «Поалей Циан». Они настоящие боевые товарищи». Мы быстро вошли в этот дом. На первом этаже слева была большая комната, разделенная пополам стеклянной дверью. Нас приняли тепло. Дома была Сара. Яаков объявил, что нам нужно убежище на ночь. Нас хотели напоить чаем и накормить, но Яаков потребовал, чтобы нас немедленно уложили на полу, за стеклянной дверью в темной части комнаты – верное средство от дурного глаза.