Жан-Жак Руссо - Исповедь

В начале зимы я получил новое доказательство доброго отношения ко мне де Мальзерба, очень меня тронувшее, хоть я и не счел возможным им воспользоваться. Открылась вакансия в «Газете ученых» {383} 383 « Газета ученых », основанная в 1665 г., была первым в Европе изданием такого рода. . Маржанси написал мне, предлагая эту вакансию как бы от себя. Но мне нетрудно было догадаться по характеру письма (связка В, № 33), что он получил соответствующие указания и полномочие; и сам он дал мне понять впоследствии (связка В, № 47), что ему было поручено сделать мне такое предложение. Место требовало пустячной работы. Речь шла только о составлении двух обзоров в месяц по книгам, которые должны были доставлять мне на дом; мне не приходилось бы ездить в Париж даже для того, чтобы лично поблагодарить начальство. Таким образом я вступал в общество первоклассных литераторов: гг. де Мерана, Клеро, де Гиня и аббата Бартелеми; {384} 384 Де Меран. – См. прим. Клеро – французский математик. Де Гинь – китаевед. Бартелеми – писатель по разнообразным научным вопросам. с первыми двумя я уже был знаком, а с двумя другими мне очень хотелось познакомиться. Наконец за такой легкий труд, который можно было выполнять с таким удобством, я получал бы гонорар в размере восьмисот франков. Я несколько часов раздумывал, прежде чем решиться, и могу поклясться, что колебался только из боязни рассердить Маржанси и вызвать неудовольствие г-на де Мальзерба. Но наконец невыносимое стеснение работы по заказу и зависимости от сроков, а еще больше – уверенность в том, что я буду плохо выполнять возложенные на меня обязанности, взяли верх надо всем и я решил отказаться от места, для которого не подходил. Я знал, что весь талант мой зависит только от душевного пыла и влечения к тем предметам, о которых мне предстоит писать, и только любовь к великому, истинному, прекрасному способна воодушевить меня. А какой интерес могли представлять для меня темы большей части книг, обзор которых я должен был составлять, и самые эти книги? Равнодушие к делу заморозило бы мое перо и опошлило бы мой ум. Думали, что я могу писать, как ремесленник, подобно всем другим литераторам; я же никогда не умел писать иначе как по страсти. Это было, конечно, не то, что требовалось «Газете ученых». И я написал Маржанси письмо, поблагодарив его со всей возможной учтивостью и подробно объяснив причину своего отказа, чтобы ни он сам, ни де Мальзерб не могли подумать, будто я отказываюсь из каприза или гордости. Действительно, оба они одобрили мое решение, не изменили своего приветливого обращения со мной, и дело это было сохранено в такой тайне, что в публику о нем никогда не проникало ни малейших сведений.

Предложение это явилось в момент неблагоприятный, я не мог его принять, потому что с некоторого времени задумал совсем оставить литературу и в особенности – ремесло писателя. Все, что со мной произошло, совершенно отвратило меня от литераторов. А я на опыте убедился, что невозможно идти по этому пути, не поддерживая с ними отношений. Столь же опротивели мне и светские люди и вообще тот двойственный образ жизни, который я вел, принадлежа наполовину себе, наполовину кругам, для которых совсем не подходил.

Больше чем когда-либо я чувствовал – и притом на основании неопровержимого опыта, – что всякий неравный союз всегда невыгоден для слабой стороны. Имея дело с людьми богатыми и находящимися в другом положении, чем избранное мной, я, не держа открытого дома, как они, был в то же время вынужден во многом подражать им, и мелкие расходы, ничего для них не составлявшие, для меня были столь же разорительны, сколь и неизбежны. Иной едет, например, погостить к знакомым в деревню, – ему и за столом, и в спальне прислуживает собственный лакей, он посылает этого лакея за всем, что ему нужно; не имея никакого дела с хозяйской прислугой непосредственно, даже не видя ее, он дает ей на чай когда и сколько вздумает; а я – один, без слуги – всецело зависел от хозяйских слуг, расположения которых по необходимости должен был добиваться, чтобы избежать больших неудобств; являясь в глазах прислуги ровней хозяину, я должен был обращаться с ней, как его ровня, и одаривать ее даже больше всякого другого, потому что действительно гораздо больше нуждался в ней. Еще полбеды, когда слуг мало; но в тех домах, где я бывал, их было много, все чрезвычайные наглецы, плуты, народ очень расторопный в смысле угождения своим собственным интересам, – и мошенники эти умели сделать так, что я беспрерывно в них нуждался. Парижанки очень умны, но о таких вещах имеют самое превратное представление, и, желая поберечь мои средства, они меня разоряли. Если я ужинал в городе довольно далеко от дома, то хозяйка ни за что не позволяла мне послать за извозчиком, а приказывала заложить лошадей и отвезти меня домой; она при этом бывала очень довольна, что дала мне возможность сберечь двадцать четыре су на извозчика, и не думала о том, что я должен дать экю ее лакею и кучеру. Писала ли мне дама из Парижа в Эрмитаж или в Монморанси, она, жалея те четыре су, которые я должен был бы уплатить за доставку письма, посылала мне его со своим слугой; он приходил усталый, весь в поту, и я считал себя обязанным накормить его и дать ему экю, вполне им заслуженное. Предлагала ли она мне провести неделю-другую у нее в деревне, она говорила себе: «Все-таки бедный малый сэкономит за это время, еда ничего не будет ему стоить». Она не думала, что в течение этого времени я совсем не буду работать, что мои домашние расходы на хозяйство, квартиру, белье и одежду не прекратятся; что я буду платить цирюльнику вдвое дороже и что у нее мне придется тратить гораздо больше, чем у себя дома. Хотя я позволял себе такое скромное расточительство только в тех немногих домах, где имел обыкновенье гостить, оно тем не менее было для меня разорительно. Могу заверить, что я истратил не менее двадцати пяти экю в доме г-жи д’Удето в Обоне, где ночевал не более четырех или пяти раз, и более ста пистолей в Эпине и Шевретте за те пять или шесть лет, когда был там частым гостем. Эти расходы неизбежны для человека моего характера, не умеющего ни о чем позаботиться, ни к чему примениться, ни вынести вида угрюмого лакея, когда тот ворчит и прислуживает вам неохотно. Даже у г-жи Дюпен, где я был свой человек и оказывал слугам тысячу любезностей, от них я никогда не принимал ни одной услуги иначе как за деньги. В дальнейшем пришлось совершенно отказаться от этих маленьких трат, которых мое положение уже не позволяло мне делать; и тогда я еще сильнее почувствовал неудобство бывать у людей неодинакового со мной положения.

Будь еще такая жизнь мне по вкусу, я утешался бы тем, что обременительный расход оправдывается моими удовольствиями; но разоряться для того, чтобы скучать, было просто нелепо. Меня до такой степени тяготил подобный образ жизни, что, воспользовавшись свободным промежутком, который тогда у меня наступил, я решил не прерывать его и, совершенно отказавшись от большого света, от сочиненья книг, от всех литературных связей, замкнуться на весь остаток дней в узкой и мирной сфере, для которой был создан.