Жан-Жак Руссо - Исповедь

Как только прошел слух, что мне приказано оставить мое убежище, ко мне хлынул целый поток посетителей из близлежащих местностей, особенно бернцев; с отвратительнейшим лицемерием они пресмыкались передо мной, улещали меня и уверяли, что, только воспользовавшись каникулами и перерывом в занятиях сената, удалось состряпать и вручить мне этот приказ, вызвавший, по их словам, негодование всего Совета двухсот. В этой своре утешителей было несколько человек из города Бьен, маленького свободного государства, вклинившегося в Бернское, и, между прочим, молодой человек, по фамилии Вильдреме, семейство которого занимало в этом городке первое положение и пользовалось величайшим авторитетом. Вильдреме горячо убеждал меня от имени своих сограждан выбрать себе убежище среди них, уверяя, что они очень желают видеть меня у себя, что они почтут за честь и сочтут своим долгом заставить меня забыть перенесенные преследования, что мне не придется опасаться у них какого бы то ни было влияния бернцев, что Бьен – свободный город, не подчиняющийся чужим законам, и что все граждане единодушно решили не слушать ничьих настояний, которые клонились мне во вред.

Видя, что ему не удастся поколебать меня, Вильдреме призвал на помощь еще нескольких лиц, как из Бьена и его окрестностей, так и из самого Берна, и, между прочим, того самого Кирхбергера, о котором я говорил, – искавшего меня со времени моего приезда в Швейцарию и интересного мне своими способностями и взглядами. Но более вескими оказались неожиданные настояния г-на Бартеса, секретаря французского посольства; придя ко мне с Вильдреме, он усиленно убеждал меня уступить приглашению последнего и удивил меня своим горячим, трогательным участием. Я совершенно не знал г-на Бартеса, однако видел, что он вкладывает в свои речи пылкое рвение дружбы и принимает близко к сердцу свой план устроить меня в Бьене. Он самым красноречивым образом расхваливал мне этот город и его жителей, с которыми, по его словам, был тесно связан, и даже несколько раз назвал их при мне своими покровителями и отцами.

Вмешательство Бартеса рассеяло все мои прежние догадки. Я всегда подозревал, что г-н де Шуазель является тайным виновником всех преследований, которым я подвергался в Швейцарии. Поведение французского резидента в Женеве и посла в Солере только подтверждало мои подозрения; я считал, что Франция имеет тайное касательство ко всему, что произошло со мной в Берне, Женеве, Невшателе, и полагал, что у меня нет во Франции другого влиятельного врага, кроме герцога Шуазеля. Что же должен был я думать о посещении Бартеса и нежном участии, какое он, видимо, принимал в моей судьбе? Гонения еще не разрушили свойственной мне доверчивости, и опыт еще не научил меня повсюду видеть козни, прикрытые лаской. С удивлением искал я причину доброжелательства со стороны Бартеса: я был не настолько глуп, чтобы думать, что он сделал этот шаг по собственному почину: я видел здесь гласность и даже нарочитость, свидетельствующую о какой-то скрытой цели, и, разумеется, отнюдь не мог предполагать во всех этих зависимых мелких служащих ту великодушную неустрашимость, которая горела в моем сердце, когда я занимал такой же пост.

Когда-то я встречал в доме герцога Люксембургского кавалера де Ботвиля: он относился ко мне с некоторым доброжелательством. Со времени своего назначения послом он дал мне несколько доказательств того, что помнит меня, и даже велел передать мне приглашение приехать к нему в Солер. Это приглашение – хоть я туда и не поехал – очень тронуло меня: я не привык к достойному обращению со стороны людей, занимающих такие места. Поэтому я предположил, что де Ботвиль, вынужденный следовать полученным инструкциям во всем, что касается женевских дел, но жалея меня в моих несчастиях, приготовил мне личными стараниями этот приют в Бьене, чтобы я мог спокойно жить там под его покровительством. Меня тронуло это внимание, хоть я и не думал им воспользоваться, ибо окончательно решился на путешествие в Берлин и пламенно жаждал минуты, когда приеду к милорду маршалу, – в убеждении, что только возле него найду настоящий покой и прочное счастье.

При моем отъезде с острова Кирхбергер проводил меня до Бьена. Там я встретил Вильдреме и несколько других бьенцев, ожидавших меня у причала. Мы пообедали вместе на постоялом дворе. По прибытии первой моей заботой было заказать место в дилижансе, так как я хотел ехать на другой же день утром. За обедом эти господа возобновили свои уговоры, желая удержать меня в своей среде, – и с таким жаром, с такими трогательными увещаниями, что, несмотря на все мои решения, сердце мое, никогда не умевшее противиться хорошему обращению, взволновалось. Как только они увидели, что я заколебался, они с такой энергией усилили настояния, что наконец я дал одержать над собой победу и согласился остаться в Бьене по крайней мере до весны.

Тотчас же Вильдреме поспешил обеспечить меня квартирой и принялся расхваливать мне как находку скверную комнатушку в задней части дома, на третьем этаже, выходящую окнами во двор, где взор мой услаждала выставка вонючих кож какого-то мастера по выделке замши. Хозяин мой был маленький человечек с хитрой, плутоватой физиономией; а на другой день я узнал, что он кутила, игрок и пользуется очень дурной славой в околотке; у него не было ни жены, ни детей, ни прислуги; и, уныло замкнутый в своей одинокой комнате, я в самой веселой стране в мире оказался обреченным на то, чтобы в несколько дней зачахнуть с тоски. Больше всего меня поразило то, что, несмотря на все разговоры о желании жителей принять меня, я, проходя по улицам, не замечал в их манере держаться ничего любезного по отношению ко мне и ничего приветливого в их взглядах. Все же я был в твердой решимости остаться там; но, начиная со следующего же дня, узнал, увидел и понял, что в городе из-за меня происходит страшное волненье. Несколько услужливых особ любезно пришли предупредить меня, что завтра же мне объявят со всей возможной суровостью приказ безотлагательно покинуть государство, то есть город. Мне не на кого было опереться: все, кто меня удерживал, бросились врассыпную. Вильдреме исчез; я ничего не слышал о Бартесе, и его рекомендация, по-видимому, не доставила бы мне должной благосклонности со стороны «покровителей и отцов», которых он себе приписывал. Впрочем, некий де Во-Травер, бернец, имевший красивый дом возле города, предложил мне приют, надеясь, что там я, по его выражению, смогу избегнуть участи быть побитым камнями. Это преимущество показалось мне недостаточно привлекательным и не соблазнило меня продлить свое пребывание у столь гостеприимного народа.

Между тем, задержавшись на три дня, я уже сильно превысил срок в двадцать четыре часа, данный мне бернцами для выезда из их государства, и, зная их жестокость, несколько беспокоился, как проехать через Берн. Но вдруг очень кстати явился байи округа Нидо и вывел меня из затруднения. Открыто осудив грубый поступок их превосходительств, он великодушно почел себя обязанным публично засвидетельствовать мне свою непричастность к нему и не побоялся приехать из своего округа, чтобы посетить меня в Бьене. Он явился накануне моего отъезда, причем не только не соблюдал инкогнито, но даже устроил некоторую помпу, прибыв in fiocchi [73]в своей карете, с секретарем, и привез мне паспорт от своего имени, чтобы я мог проехать через государство Берн с удобствами, не опасаясь какого-либо беспокойства. Посещенье тронуло меня больше, чем паспорт. Едва ли я был бы к нему менее чувствителен, если бы даже оно относилось не ко мне. Не знаю ничего, что обладало бы большей властью над моим сердцем, чем мужество, своевременно проявленное в пользу слабого, которого несправедливо угнетают.