Геннадий Чагин - Армянский переулок,11

Два других стихотворения были, по всей вероятности, обращены к одному и тому же лицу. Особенно явно намекает на того, кто может быть этим лицом, уже первая строфа стихотворения «К Нисе»:

Равнодушно и беспечно

Легковерное дитя,

Нашу дань любви сердечной

Ты отвергнула шутя...

И несмотря на то что стихотворение обращено к женщине, носящей условно-поэтическое имя, можно предположить, что оно посвящено Амалии Лерхенфельд, совсем недавно отвергнувшей любовь поэта.

Но самым замечательным, полным глубоких мыслей, можно считать третье стихотворение, названное автором «Проблеск»:

Слыхал ли в сумраке глубоком

Воздушной арфы легкий звон,

Когда полуночь, ненароком,

Дремавших струн встревожит сон?

Читая стихотворение, так и чувствуешь, что сочинитель прощается с самым дорогим, любимым, что он внезапно потерял навсегда. И оно лишь сладким проблеском является ему во сне, чтобы тотчас же исчезнуть вновь, и тогда наступает горькое пробуждение.

Много лет спустя, уже после смерти автора, другой великий художник слова — Лев Николаевич Толстой, перечитывая свой любимый сборник поэзии, именно против этого стихотворения поставит букву «Т» с четырьмя восклицательными знаками, отмечая таким образом форму и мысль, присущие лишь одному Тютчеву. Вряд ли автор «Войны и мира» предполагал, что поэт написал эти строки тогда, когда ему едва минуло двадцать лет.

Составление «Урании» продолжалось весь сентябрь и октябрь, до тех пор, пока назначенный ее цензором профессор Мерзляков, сделав составителю несколько небольших замечаний, подписал, наконец, 26 ноября 1825 года рукопись в набор. Все опасения, в том числе и плохое предзнаменование, связанное с появившейся над Москвой кометой, остались позади. «Все москвитяне,— записывал в дневнике Погодин,— смотрели на нее и думали: не переменится ли что в царе, но в Москве все было тихо».

О дальнейших событиях, касающихся также и последних дней пребывания Тютчева в Москве, находим немного в воспоминаниях того же Завалишина, рассказывающего о своих переговорах с московским влиятельным дядей: «Я всякий раз бывал у Остермана, хоть и не надолго; но раз поздно уже вечером он прислал верхового с запиской, чтобы на другой день я приехал к нему поутру пораньше. Вот матушка твоя,— сказал он, как только я вошел к нему,— пишет ко мне и бранит меня, будто и тебя держу в Москве. Ты знаешь, как я люблю тебя, но что ж в самом деле ты не едешь, когда там (в Казани.— Авт.) тебя так ждут?»

На это Завалишин отвечал, что ему, может быть, придется вернуться в Петербург. Дядя посмотрел на него с сомнением и спросил: «А позвольте спросить, зачем бы это?» Племянник сослался на служебные обязанности. Остерман-Толстой в ответ хитро улыбнулся: «Ну, все это хорошо,— продолжил он,—только вот что я тебе скажу: в Петербург я отпущу одного Федора, он не опасен; да и тому, впрочем, велел я скорее убираться к своему месту в Мюнхен...»

И предположить не мог старый, опытный генерал, герой Отечественной войны 1812 года тех событий, которые произойдут через несколько дней в Петербурге на Сенатской площади, а то бы не отпустил туда ж Федора. Тютчев, а за ним и Погодин, тоже не предполагая о надвигающихся событиях, разными путями стали собираться в столицу. Опять для поэта наступили тяжелые дни расставания с родителями и с родным домом. Он еще не представляет себе, что расстается с ним навсегда

Приятели встретились уже в Петербурге 22 декабря, и Погодин, слушая рассказы ранее приехавшего Тютчева о происшедших и столице волнениях, нервно теребил в руках отпечатанные сигнальные экземпляры альманаха «Урания», боясь, как бы и его не привлекли за напечатанную там свою повесть «Нищий».

Вскоре поэт, выпросив у Михаила Петровича на дорогу один экземпляр альманаха, с упоением читал его, в который раз трясясь на ухабах дороги в большом почтовом мальпосте, увозившем его вновь на долгие пять лет в баварскую столицу.

А насчет своего альманаха Погодин беспокоился зря. В самом начале января 1826 года «Урания» — карманная книжка на 1826 год для любительниц и любителей русской словесности, отпечатанная в Москве, в известной типографии С. Селивановского, увидела, наконец, свет.

А вот как развивались события в Москве и, в частности. в доме в Армянском переулке накануне и после отъезда оттуда Тютчева. 8 декабря семья Якушкиных приезжает из деревни к Надежде Николаевне, которая продолжает жить в доме брата. Якушины, уже зная про смерть Александра I в Таганроге и предчувствуя приближающиеся события, начинает искать прежние связи по тайному обществу. Кроме Алексея Шереметева и старого приятеля, отставного генерала Михаила Александровича Фонвизина, недавно поселившегося в Москве у родственников полковника Митькова, тоже собиравшегося в отставку, он встречает и некоторых других надежных знакомых и призывает их к активным действиям.

Уместным будет привести здесь такой интересный факт. Якушкин, при всей своей привязанности к семьям Шереметевых и Тютчевых, не особенно жаловал уклад их размеренной жизни и поэтому не любил подолгу бывать в доме в Армянском переулке. Этот факт он много лет спустя объяснял в своих «Записках» так: «Когда я жил в Москве, теща моя Н. Н. Шереметева требовала от меня, чтобы я каждое воскресение обедал у ее брата И. Н. Тютчева, отца Ф. И. Тютчева... За этими обедами я проводил самые скучные минуты моей жизни, но отказаться от них было невозможно, это было бы ужастное огорчении для И. Н. Шереметевой. Когда в воскресение солдат приносил мне крепостных щей (речь идет о днях заключения Ивана Дмитриевича в Петропавловской крепости,— Авт.), я всегда с удовольствием вспоминал, что не пойду обедать к Тютчевым». О состоянии узников-декабристов, находившихся в заключении, хорошо известно из их же воспоминаний, поэтому можно понять и шутку острого на язык Якушкина,

И то же время Иван Дмитриевич чрезвычайно ценил деловитость и честность отца поэта, Ивана Николаевича. С ним ему довелось иметь дело еще в 1820—1821 годах, когда в центральной России был сильный голод и правительство не предпринимало никаких действий, чтобы помочь голодающим. Тогда эту помощь организовали члены тайных обществ и и ним примкнули многие честные люди. Шереметева, например, передала зятю собранные ею пожертвования в размере 15 тысяч рублей. Среди жертвователей оказался и И. И, Тютчев. «В ото время таких людей, как Левашевы и Тютчев, действующих в смысле Тайного общества и сами того не подозревая, было много а России»,— вспоминал Якушкин. Через Левашовых, своих родственников, кстати, Якушкин близко сошелся и дружбе с Чаадаевым и, по преданиям, однажды приводил его я дом Тютчевых.

Случаи помощи голодающему народу, видимо, вскоре стали известны Александру I, который с опасением говорил канязю Н. М. Волконскому: «Эти люди могут кого хотят возвысить или уронить в общем мнении, к тому же они имеют огромные средства; в прошлом году, во время неурожая в Смоленской губернии, они кормили целые уезды».