Павел Нерлер - Слово и «Дело» Осипа Мандельштама. Книга доносов, допросов и обвинительных заключений

Во-вторых, – и это главное – сам приговор «копеечный»: всего-навсего высылка на три года в Чердынь!

И, в-третьих, Н.М. предложили сопровождать в ссылку мужа, с чем она немедленно согласилась. Но уезжать нужно было уже в этот же вечер, 28 июня!

Для сопровождения О.М. Надежде Яковлевне тут же выдали удостоверение [250].

До отправления оставалось совсем немного времени, и все оно полностью ушло на всевозможные сборы.

Ахматовой запомнились приготовления, проводы и прощание на Казанском вокзале:

…Нина Ольшевская и я пошли собирать деньги на отъезд. Давали много. Елена Сергеевна Булгакова заплакала и сунула мне в руку всё содержимое своей сумочки. [251]

По версии Н.М., Булгакова не только сама дала денег, но и, вместе с Ахматовой, собирала по всему дому на отъезд Мандельштамов.

…Поезд на Свердловск уходил с Казанского вокзала. С Ленинградского – в тот же день и час – уезжала Ахматова.

На вокзал мы поехали с Надей вдвоем. Заехали на Лубянку за документами… Осипа очень долго не везли… Мой поезд (с Ленинградского вокзала) уходил, и я не дождалась. Братья, т. е. Евгений Яковлевич Хазин и Александр Эмильевич Мандельштам, проводили меня, вернулись на Казанский вокзал, и только тогда привезли Осипа, с которым уже не было разрешено общаться. [252]

29–30 мая Осип Эмильевич и Надежда Яковлевна провели в поезде.

Не одни, а под неусыпным надзором « троих славных ребят из железных ворот ГПУ » – своих конвоиров. Согласно уставу конвойной службы, существовали эшелонное конвоирование (Мандельштам еще столкнется с ним в 1938 году [253]), пешее и так называемое особое, когда конвоирование осуществляется в индивидульном порядке и по особому распоряжению. Именно с этим видом конвоирования, похоже, и столкнулся О.М. на этот раз. Конвоиров ему заказали не из внутренних или конвойных войск и уже тем более не из милиции (случалось и такое), а из низового состава ОГПУ, вооруженных скорее всего наганами.

Собственно, они так и назывались: спецконвой ОГПУ, и старшего из троих звали так же, как и конвоируемого, – Осипом. Во внутреннем кармане у него лежал запечатанный конверт в выпиской из протокола Особого Совещания, который надлежало доставить в чердынскую комендатуру – цитирую предписание – « вместе с личностью осужденного, следуемого спецконвоем в ваше распоряжение, для отбывания высылки » [254].

Первою целью на их маршруте был Свердловск. Там, в областном центре, по-видимому, надлежало сделать соответствующую отметку. Когда бы не это, то самый короткий путь в Чердынь пролегал бы через Пермь.

В пути у О.М. усилился душевный недуг, обозначившийся во внутренней тюрьме: напряженное ожидание казни, навязчивая идея самоубийства. И вместе с тем он сохранял адекватность восприятия и присущее ему чувство юмора. Иначе бы не сочинил 1 июня в Свердловске, на полпути из Москвы в Чердынь, следующую трагикомическую басню:

Жанр «басни», на пару с «маргулетами», в тридцатые годы явно заменил О.М. «Антологии глупости», столь любимые им и его товарищами в десятые и двадцатые годы. О.М. словно бы соревновался в жанровом остроумии и громкости смеха с Николаем Эрдманом – бесспорным королем басенного жанра, автором [255], например, такого шедевра:

Талантливо упражнялся в этом жанре и другой знакомец О.М. – и тоже сиделец – Павел Васильев. Вот пример из протокола его допроса в марте 1932 г. [256]:

Но мандельштамовская басня о портном – особенная, в ней не столько искрится поэтическое остроумие, сколько мигают светлячки мандельштамовского видения того, что с ним на Лубянке произошло. Закройщик собственной судьбы, он, несомненно, понимал, каким должен был быть его «приговор» – высшая мера: и разве не сам он пояснял, что смерть для художника и есть его последний творческий акт? И он сделал для этого «всё что мог». Но оказалось, что именно это и спасло его от высшей меры и что, благодаря самоубийственному поведению, он от гибели-то и ускользнул.

До Свердловска почтовый поезд № 72 тащился почти двое с половиной суток, или, согласно расписанию, – 57 часов и 17 минут. Там – первая пересадка: ссыльная парочка и трое «телохранителей» несколько часов дожидались вечернего поезда по соликамской ветке. До Соликамска – еще одни сутки: почтовый поезд № 81 находился в пути, согласно расписанию, 20 часов и 14 минут [257].

В Соликамске – снова пересадка, причем от вокзала до пристани ехали на леспромхозовском грузовике (это тут О.М., увидев бородача с топором, перепугался и шепнул: «Казнь-то будет какая-то петровская!»).

Надо не просто сказать – подчеркнуть, что психическое состояние Мандельштама оставляло желать много лучшего. Травмопсихоз – термин, сообщенный поэту или его жене скорее всего следователем со слов тюремного врача, – был, по замечанию Ю.Л. Фрейдина, ничем иным как эвфеизмом: правильно было бы говорить о тюремном психозе плюс так называемый железнодорожный психоз (разновидность галлюцинаторно-параноидного психоза), когда человеку – от обилия или остроты впечатлений – за всю дорогу не удавалось сомкнуть глаз!

Последний перегон – водный и против течения (вверх по Каме, по Вишере и по Колве) – Осип Эмильевич с Надеждой Яковлевной проплыли с комфортом – в отдельной каюте, снятой по совету Оськи-конвоира («Пусть твой отдохнет!»). Этим маршрутом плавали два парохода – «Обь» и «Тобол» [258]: Мандельштам знал об обоих, так что, возможно, оба были зашвартованы в Соликамске или же просто встретились по пути [259].

Внимание Мандельштама не могли не привлечь береговые знаки – створные меты и футштоки. Первые маркировали изгибы фарватера и километраж от устья реки: их появление впереди было предвестником поворота русла или какой-то иной перемены. Они являли с собой хорошо видные капитанам высокие столбы с прибитыми друг над другом четырьмя поперечными рейками переменной и уменьшающейся снизу доверху длины. Они были окрашены чаще всего белой, видимой и ночью, краской. Футштоки же – это своего рода «стационарные» мерные рейки, фиксирующие уровень воды. Они состояли из чередующихся красных и черных меток и цифр и действительно напоминали старинные верстовые столбы из дореволюционного времени [260].