Эдуард Филатьев - Главная тайна горлана-главаря. Книга 1. Пришедший сам

В 1915 году, когда антигерманские настроения в России достигли апогея, Модль сменил фамилию и отчество – стал Владимиром Александровичем Марковым.

Какую же идею подал он жаждавшему стать «добровольцем» поэту-футуристу?

Заглянем в комментарии к первому тому шеститомного Собрания сочинений Маяковского. Там повторяется ошибка тринадцатитомника, относящая Модля к московской охранке, и говорится:

«Начальник Московского охранного отделения В.Ф. Модль имел непосредственное отношение к отказу в выдаче Маяковскому справки о политической благонадёжности».

И никакого разъяснения, касающегося «очень хорошей идеи» полковника!

Некоторые публичные высказывания рвавшегося на фронт поэта дают возможность сделать предположение. Обратимся к ним. И, немного забегая вперёд, заглянем в петербургский (ставший к тому времени уже петроградским) артистический кабачок «Бродячая собака». 11 февраля 1915 года в самый разгар увеселительного мероприятия на его сцену вышел Маяковский и прочёл стихотворение «Вам!». В нём в предельно резких выражениях завсегдатаи кабачка обвинялись в прожигании жизни – в прожигании, которое проходило в то самое время, когда во фронтовых окопах гибли люди.

«Знаете ли вы, бездарные, многие,

думающие нажраться лучше как, —

может быть, сейчас бомбой ноги

выдрало у Петрова поручика?..»

Публика, конечно же, мгновенно возмутилась. Поднялся шум. Зазвучали угрозы в адрес поэта-грубияна.

В тот вечер в «Бродячей собаке» находилась учившаяся в Петрограде и писавшая стихи Татьяна Ефимова (впоследствии ставшая Татьяной Толстой и взявшая себе псевдоним Вечорка). Она вспоминала:

«Очень изящно и нарядно одетая женщина, сидя на высоком стуле, вскрикнула:

– Такой молодой, здоровый! Чем такие мерзкие стихи писать, шёл бы на фронт!

Маяковский парировал:

– Недавно во Франции один известный писатель выразил желание ехать на фронт. Ему поднесли золотое перо и пожелание: оставайтесь, ваше перо нужней родине, чем шпага!

Женщина раздраженно крикнула:

– Ваше перо никому, никому не нужно!

– Мадам, не о вас речь, вам перо нужно только на шляпу.

Некоторые засмеялись…».

Возникают вопросы. Действительно ли «французскому» писателю сказали, что он в тылу нужнее, чем на фронте, или с этими словами обратились к российскому поэту-футуристу?

Не в этом ли заключалась «очень хорошая идея полковника Модля»?

И не её ли принялся упоминать Маяковский в своих публичных выступлениях?

Если так было на самом деле, то получается, что к отказу отпустить Маяковского на фронт его «благонадёжность» (или «неблагонадёжность») никакого отношения не имела. Просто власти тогда считали, что перо поэта-футуриста приносит России гораздо более ощутимую пользу, чем штык, который он хотел взять в свои руки.

Разумеется, это всего лишь наше предположение.

«Хороших идей» у Владимира Модля вполне могло быть и больше «одной». Например, именно он мог порекомендовать поэту переехать в Петроград, и там своим творчеством помогать отчизне.

Как бы там ни было, но вскоре после того, как Маяковскому не разрешили идти в армию, он покинул Москву. Его сестра Ольга потом написала:

«В конце 1914 года, собираясь ехать в Петроград, он сказал нам:

– Если придёт старьёвщик, то скажите ему, чтоб зашёл вечером. Я хочу кое-что продать.

Брату нужны были деньги на дорогу.

Вечером пришёл старьёвщик…

Так закончила своё существование жёлтая кофта, о которой не перестают вспоминать».

Если для Маяковского конец 1914 года связан с расставанием с жёлтой кофтой, то поэту-фронтовику Николаю Гумилёву декабрь 1914-го запомнился наградой – 24 декабря за удачную ночную разведку перед сражением рядовой Гумилёв был награждён Георгиевским крестом 4 степени и повышен в звании до ефрейтора. 15 января 1915 года его произвели в унтер-офицеры.

А Маяковский в январе 1915 года писал из Петрограда матери и сестрам:

«Дорогие мамочка, Людочка, Оличка!

Спасибо за письма. Я живу ничего. Пью, ем, сплю, одет и обут. Что же касается моих дел, то пока я сам об этом ничего не знаю. Во всяком случае, пока всё говорит за то, что я устроюсь хорошо. Приеду ли скоро в Москву, не знаю: как сложатся обстоятельства. Обо всём важном, конечно, немедленно же напишу вам. Вы меня не забывайте, пожалуйста.

Я ничего не пишу оттого, что у меня характер гнусный, письма же от вас жду с нетерпением.

Целую вас всех крепко.

Ваш Володя»

В Петрограде весь январь и февраль находились и Бурлюк с Каменским. Отношение к войне у поэтов-футуристов к тому времени сильно изменилось. Об этом – главка «ЗИМА» в «Я сам»:

« Отвращение и ненависть к войне. «Ах, закройте, закройте глаза газет» и другие.

Интерес к искусству пропал вовсе».

Слова, заключённые в кавычки, взяты Маяковским из его стихотворения «Мама и убитый немцами вечер». Оно написано в октябре 1914 года:

«По чёрным улицам белые матери

судорожно простёрлись, как по гробу глазет.

Вплакались в орущих о побитом неприятеле:

«Ах, закройте, закройте глаза газет!»»

В другом написанном тогда стихотворении («Я и Наполеон») отчётливо видно, что у Маяковского произошла переоценка ценностей. Ежедневная гибель в бесконечных сражениях сотен, а иногда и тысяч человек изменила отношение поэта к солнцу, которое ещё совсем недавно он называл своим отцом. Теперь он со светилом не церемонился:

« Через секунду

встречу я

неб самодержца, —

возьму и убью солнце!»

А теперь обратимся к юной москвичке, которая в ту пору занимала огромную часть сердца поэта.

Звали её Эльза Каган, она была на шесть лет моложе Маяковского, который познакомился с нею ещё осенью 1913 года. Эльза дружила тогда с девочками из семьи портных Хвасов, у которых, по словам Василия Васильевича Катаняна, «была маленькая мастерская возле Триумфальной площади, напротив Воротниковского переулка». Однажды у Хвасов собралось много гостей, среди которых был и Маяковский. Эльза Каган писала:

«Ужинали в портняжной мастерской за длинным столом. Сидели, пили чай».

Эльза слушала разговоры гостей, которые были чуть старше её, и…

«… теребила бусы на шее… нитка разорвалась, бусы покатились во все стороны. Я под стол, собирать, а Володя за мной, помогать. На всю долгую жизнь запомнились полутьма, портняжный сор, булавки, нитки, скользкие бусы и рука Маяковского, лёгшая на мою руку».

Вскоре началось энергичное ухаживание, визиты к Эльзе домой. Она писала: