Эдуард Филатьев - Главная тайна горлана-главаря. Книга 1. Пришедший сам

У Василия Каменского тоже планировалась «передвижная выставка» да ещё «во всех залах». В день открытия, по словам Валентины Ходасевич, произошло следующее:

«Публики уже набралось много – все залы полны… Вдруг раздался рёв и треск вентиляторов, все ринулись в соседний зал, где около своего произведения стоял с презрительной, но торжествующей усмешкой Маяковский. Раздались возгласы возмущения. Кричали:

– Выключайте!..

Вентилятор был выключен, и тут появился Василий Каменский, являвший собой синтетический экспонат: он распевал частушки, говорил прибаутки, аккомпанировал себе ударами поварёшки о сковородку, на верёвках через плечо висели – спереди и сзади – две мышеловки с живыми мышами. Сам Вася, златокудрый, беленький, с нежным розовым лицом и голубыми глазами, мог бы привлекать симпатии, если бы не мыши. От него с ужасом шарахались, а он победно шёл по залам. Это и была его «передвижная выставка»».

А где-то на западе в это время продолжались военные действия.

Бывшая возлюбленная поэта, Софья Шамардина, стала к тому времени сестрой милосердия и работала в госпитале города Люблин, где продолжала с энтузиазмом пропагандировать творчество поэта-футуриста:

«Помню, милый толстяк главврач охал и ахал вместе с женой, когда я читала стихи Маяковского:

– Ну, что вы мяса не едите – это ещё ничего, но что вы считаете это поэзией – это уж, знаете ли..».

Наступил май 1915 года.

Маяковский вернулся в Петроград, написав впоследствии в «Я сам»:

«Выиграл 65 рублей. Уехал в Финляндию. Куоккала…

Семизначная система (семипольная). Установил семь обеденных знакомств. В воскресенье «ем» Чуковского, понедельник – Евреинова и т. д. В четверг было хуже – ем репинские травки. Для футуриста ростом в сажень – это не дело.

Вечера шатаюсь пляжем. Пишу «Облако»».

Одним из тех семерых, которых в Куоккале «ел» Маяковский, был художник Юрий Анненков, впоследствии написавшей о тогдашнем творчестве поэта-футуриста:

«Марксизм ещё не успел проникнуть в его поэзию, тогда ещё бесстрашно своеобразную».

Что же касается «репинских травок», то тут история такая. Скончавшаяся незадолго до того супруга художника Репина Наталья Борисовна Нордман-Северова была убеждённой вегетарианкой. Юрий Анненков писал:

«Она… кормила Репина и посетителей его „сред“ блюдами, приготовленными из сена. Одни в шутку называли репинские обеды „Сенным рынком“, другие – „сеновалом“».

Вот эти «обеды» не очень нравились верзиле Маяковскому.

О процессе написания первой его поэмы Корней Чуковский потом вспоминал:

«Это продолжалось часов пять или шесть – ежедневно. Ежедневно он исхаживал по берегу моря 12–15 верст. Подошвы его стёрлись от камней. Нанковый сиреневый костюм от морского ветра и солнца давно уже стал голубым, а он всё не прекращал своей безумной ходьбы.

Так Владимир Маяковский писал свою поэму «Облако в штанах».

Дачники смотрели на него с опаской. Когда он захотел прикурить и кинулся к какому-то стоявшему на берегу джентльмену, тот в панике убежал от него…

Иногда – в течение недели ему удавалось создать семь или восемь стихов, и тогда он жаловался, что у него —

Тихо барахтается в тине сердца

глупая вобла воображения.

Иногда какая-нибудь рифма отнимала у него целый день, но зато, записав сочинённое, он уже не менял ни строчки. Записывал он большей частью на папиросных коробках..».

«Нанковой» тогда называли хлопчатобумажную ткань, произведённую в китайском городе Нанкине.

Писатель Борис Александрович Лазаревский высказался о тогдашнем творчестве поэта-футуриста очень резко:

«… поэзия Маяковского есть, несомненно, творчество голодного, озлобленного зверя… Демонизм его – злоба на бога, который ничего ему не дал, ибо он и не просит».

Корней Чуковский так не считал, и потому охарактеризовал поэму Маяковского иначе:

«У него был хорошо разработанный план: „долой вашу любовь“, „долой ваше искусство“, „долой ваш строй“, „долой вашу религию“ – четыре крика четырех частей поэмы».

К лету 1915 года поэма о любви, поначалу названная "Тринадцатым апостолом", а потом (по требованию цензуры), переименованная в "Облако в штанах", была почти завершена. Читавшие её вряд ли могли сходу обнаружить эти четырежды повторённые «долой!» — ведь поэма была написана так, что очень многое понять в ней было чрезвычайно трудно. Пересказать её содержание тоже непросто. Но кое-что всё же бросается в глаза и остаётся в памяти.

В прологе поэмы, явно для того, чтобы утвердить себя в звании настоящего лирического поэта, имеющего право писать о любви, Маяковский объявил, что он «вывернул» себя наизнанку, превратившись в «одни сплошные губы». Поэтому он готов давать уроки любви и призывал: «Приходите учиться!» А чтобы в его внешности ни у кого не возникало никаких сомнений, он заявляет:

«У меня в душе ни одного седого волоса,

и старческой нежности нет в ней!

Мир огро́мив мощью голоса,

иду – красивый,

двадцатидвухлетний».

Вот таким представал перед читателями автор футуристической поэмы: молодым, красивым, талантливым. Казалось бы, все женщины мира должны влюбляться в него с первого взгляда. Ан нет! На собственном любовном фронте у него возникли проблемы – некая Мария, в которую он пылко влюблён, не пришла на обещанное свидание.

« «Приду в четыре», – сказала Мария.

Восемь.

Девять.

Десять».

Тут же возникли вопросы:

«Будет любовь или нет?

Какая —

большая или крошечная?»

Влюблённый поэт, не удостоившийся ответного чувства, готов был рвать и метать, раскидывая в стороны своих более удачливых соперников. И он восклицал:

«Нам, здоровенным,

с шагом саженным,

надо не слушать, а рвать их —

их,

присосавшихся бесплатным приложением

к каждой двуспальной кровати!»

Нет, внешне он был спокоен. Но на всякий случай напоминал о том душевном состоянии, которое было у него в день кончины отца:

«… а самое страшное

видели —

лицо моё,

когда

я

абсолютно спокоен?»

Терзания поэта продолжаются на протяжении всей первой главы поэмы. Вторая начинается с призыва Маяковского прославлять. Его, перечеркнувшего своё прошлое:

« Славьте меня!

Я великим не чета.

Я над всем, что сделано, ставлю «nihil»».

И он надменно заявлял о том, что его обучение закончено, что больше учиться ему нечему: