Том Рейсс - Подлинная история графа Монте-Кристо. Жизнь и приключения генерала Тома-Александра Дюма

Однако у французских офицеров-аристократов, которые добровольцами отправлялись сражаться за американцев (маркиз де Лафайет был лишь самым выдающимся из многих волонтеров), имелись более личные мотивы, нежели только геополитические соображения. В их среде господствовало определенное нетерпение, ведь более чем десятилетний мир давал им крайне мало шансов проявить себя. Разносторонняя подготовка у Ля Боэссьера ориентировалась вовсе не только на дуэли в пригородных садах. Война в Америке могла стать единственным шансом французских дворян познать упоение битвой. Но еще сильнее любви к войне было желание их поколения почувствовать на собственном опыте восхитительную политическую концепцию, которую американцы практически присвоили себе, – патриотизм [329].

Быть патриотом значило следовать последнему писку парижской моды. И никто не восхищался американскими патриотами больше, чем либеральные представители французской аристократии. С их точки зрения, гордые колонисты противостояли деспотизму Георга III. Французская знать особенно солидаризировалась с борьбой американских колонистов против налогов [330]. Как и движение против рабства, Американская революция превратилась в метафору для описания того, что французы думали о своем собственном положении, в образец для борьбы просвещенного дворянства против замшелой монархии. (Подобный «перенос понятий» также характерен для начала французских отношений с Америкой по схеме «любовь/ненависть».)

Внезапно парижская мода – поводырь для французского общественного мнения – подхватила стиль «à l’Amérique» («на американский манер»): портные шили «повстанческие кителя» и «платья с молниеотводами» (в честь Бена Франклина, с двумя проводками, свисающими до земли [331]). Парикмахеры создавали прически «à la Boston» («на бостонский лад») и «à la Philadelphie» («на филадельфийский лад»). Модистка королевы сделала шляпку «à la John Paul Jones» [332](«в стиле Джона Пола Джонса») – в виде яркого плюмажа, которым Ее Величество очень хотела бы увенчать головной убор американского героя-моряка. Другая шляпка очень точно изображала парусный корабль в полном вооружении, включая такелаж, мачты и пушки, в честь недавнего морского сражения с британцами. Мелкий, но красноречивый симптом растущего когнитивного диссонанса: к концу того же года парижская полиция запретит название новейшей женской прически – «aux insurgents» («за повстанцев»), но не саму прическу. Что только сделает стиль еще более популярным.

Впрочем, хотя Версаль и пытался уничтожить само слово «повстанец» на родной почве, от поддержки повстанческого движения за границей он никогда не отказывался. Только благодаря тоннажу и огневой мощи французского военного флота Американская революция стала чем-то большим, нежели прекрасной, но несбыточной мечтой. В то время как американцы считали Войну за независимость конфликтом на территории от Мэна до Флориды, Франция фактически вынудила Британию сражаться с революцией по всему миру, защищая аванпосты в Индии, на Ямайке и в Африке. Британцам пришлось отозвать большую часть своего прославленного флота от американского побережья, чтобы отбить французские атаки в других точках земного шара [333].

Тома-Александр и другие учащиеся академии Ля Боэссьера могли следить за новостями о приключениях лучших представителей Франции на полях сражений в Массачусетсе, Нью-Йорке, Мэриленде и Вирджинии, в то время как французский военный флот терроризировал британские владения от Вест-Индии до Бенгальского залива. А когда генерал Вашингтон привлек молодого виконта Луи-Мари де Ноайля, соседа Тома-Александра по Сен-Жермен-ан-Лай, к переговорам об условиях британской капитуляции в Йорктауне (наряду с американским переговорщиком), это стало заключительной демонстрацией того, насколько важной оказалась французская помощь для победы Американской революции.

Таким образом старейшая из великих монархий Запада обеспечила становление великой республики – первой с античных времен. Двигаясь по этому пути, Версаль привел себя к банкротству. За один только 1781 год корона потратила на поддержку американских повстанцев 227 миллионов ливров – огромную часть бюджета. Расходы на военно-морской флот в пять раз превышали уровень мирного времени. Доподлинно неизвестно, где именно правительство Людовика XVI находило деньги, но, очевидно, здесь не обошлось без масштабных займов.

Мирный договор, который завершил Войну за независимость, стороны заключили в Париже, однако за свою жизненно важную помощь Франция получила совсем мало: Британия вернула ей Сенегал. (Благодаря причудливым поворотам дипломатии, к Испании отошли гораздо большие владения в Новом Свете). В награду за американскую авантюру «Франции достались слава и разорение» [334], – писал историк Мишле. Авторитет французской монархии никогда не был выше, чем во время празднований в Париже в 1783 году англо-американского мира.

Президент Джордж Вашингтон повесил на стене кабинета в Маунт-Верноне портрет Людовика XVI в полный рост [335], а на ежегодных патриотических торжествах в Америке звучали тосты за французского короля как «защитника прав человечества» [336], а также за «графа Рошамбо и французскую армию». День рождения короля Франции некоторое время даже отмечался в Соединенных Штатах как один из первых национальных праздников.

Однако в прославлении самой могущественной монархии Европы как поборника «жизни, свободы и стремления к счастью» было что-то в корне неправильное. Нестабильная ситуация, как бы мы сказали сегодня.

Патриот с мушкетом наперевес стал новым благородным рыцарем, сражающимся против британских солдат-носителей тирании. Стильные парижские дворяне вступали в Le Club de Boston или des Américains [337], основанный герцогом Орлеанским, который из поездки в Англию вернулся в беспечно-революционном настроении.

Впрочем, хотя позже Американская революция будет считаться образцом соблюдения приличий – в основном по контрасту с последовавшей за ней кровавой Французской революцией, люди вроде Лафайета боялись, что их соотечественники, как люди не только не жестокие, а, наоборот, слишком мягкие, не сумеют свергнуть режим. «Французские проблемы решить сложнее [338], потому что народ этой страны, похоже, ни в коей мере не готов прибегать к крайним мерам, – писал он Вашингтону. – „Свобода или смерть“ – девиз, который по эту сторону Атлантики не в моде».

Французские интеллектуалы восемнадцатого столетия относились к американской революции примерно так же, как французские интеллектуалы двадцатого столетия – к российской революции и сопутствующим движениям, то есть принимали всем сердцем. Французские интеллектуалы двадцатого века отвергали тоталитаризм коммунистических режимов, подобным же образом их предшественники в восемнадцатом столетии защищали новое государство – Соединенные Штаты – от звучавших (конечно же со стороны Англии) обвинений в лицемерном подходе к вопросу о рабстве [339]. Что стоит провозглашение всех людей свободными и равными, если эти же самые патриоты продолжают владеть рабами? Многие отцы-основатели сами предвидели, что их компромисс с южными штатами был ядовитой пилюлей, которая приведет к трагедии. Но французские поборники новой Америки находили все новые способы умолчать об этой проблеме. Парижские театры ставили пьесы об идиллической жизни в Вирджинии [340], где чернокожие рабы и их хозяева работают бок о бок и поют песни о свободе.