Том Рейсс - Подлинная история графа Монте-Кристо. Жизнь и приключения генерала Тома-Александра Дюма

Клод Лабуре, который только начал называть своего зятя «генералом» [572], наверняка был в равной мере поражен, горд и напуган стремительным превращением молодого Алекса из простого кавалериста в главнокомандующего. 20 сентября он писал другу семьи:

Генерал прибыл сюда 15-го, а оставил нас вчера, 19-го, уехав дилижансом. Через несколько дней он будет в Пиренеях. Малютка чувствует себя хорошо, так же, как и Мари-Луиза. В присутствии мужа она держалась с большим мужеством и расплакалась только после его отъезда. Сегодня она вновь сама себе хозяйка. Она находит утешение в мысли о том, что все эти жертвы должны пойти во благо нации.

Настала первая годовщина основания Республики (и начала работы Национального конвента). В честь праздника правительство официально отменило христианский календарь и ввело в действие новый – революционный. Революционная система летоисчисления, использовавшаяся в документах до этого момента, рассматривала 1789 год (провозглашение Прав человека) Годом I Свободы. Однако теперь 1789-й ассоциировался с «ложной революцией» патриотов-аристократов (примиренцев и умеренных соглашателей), и к тому же свобода больше никого не заботила. Новый календарь стал лишь одной из бесчисленных утопических мер, принятых в правление якобинцев в 1793–1794 гг., но он выделяется хотя бы тем, что ни один человек не лишился жизни ради его введения.

Дюма привез в Байонну десятистраничную памятку [573]с перечислением многочисленных целей, которые Военное министерство ставило перед Пиренейской армией. Главнокомандующему следовало, не теряя времени, составить список «самых важных перевалов [574], портов и дорог и, если они заняты испанцами, приложить максимум усилий для изгнания врагов и захвата объектов». Военный министр, чья карьера и жизнь тоже стояли на кону, напоминал Дюма, что тот «должен в установленные сроки поддерживать [575]переписку с военным министром независимо от переписки с [Комитетом]».

Байонна была укрепленным городом, и, когда экипаж генерала Дюма подъехал к воротам, стало известно, что нового главнокомандующего не впустят внутрь [576]до тех пор, пока местные представители народа не вернутся (очевидно, они были в отъезде). Лишь после долгих переговоров генерал Дюма и его адъютанты получили от «политически подкованной стражи» разрешение занять свое жилье.

Комнаты, предоставленные Дюма и его помощникам, выходили на главную площадь, где представители народа установили гильотину. Вскоре произошел короткий, но значимый эпизод. Единственный источник, содержащий его описание, – мемуары сына Дюма. Это история из тех, которые писатель очень любил рассказывать о своем отце и которые с удовольствием приукрашивал для вящего эффекта. Тем не менее это очень похоже на поведение Алекса Дюма.

Когда настал ужасный час [577]и все места у других окон были заняты зрителями, мой отец закрыл свое, опустил жалюзи и задернул занавески.

Затем, прямо под его закрытыми окнами, поднялся ужасный шум. Все местные санкюлоты собрались здесь и кричали ему:

«Эй! Monsieur de l’Humanité [господин Гуманность, причем de заставляло это прозвище звучать таким образом, будто указанная слабость неразрывно связана с аристократизмом], подойди к окну! Покажись!»

Несмотря на бранные выкрики (которые часто принимали настолько угрожающий характер, что мой отец и его адъютанты стояли с саблями наголо и заряженными пистолетами в руках, раз за разом готовясь оружием отразить атаку), ни одно из окон не открылось и ни один из офицеров из штаба моего отца не вышел на балкон.

В результате к новому генералу… перестали обращаться как к гражданину Александру Дюма, с этих пор все знали его только по прозвищу (в то время весьма компрометирующему, особенно для людей, которые его и придумали) Господин Гуманность.

Той же зимой, пока Франция продолжала чахнуть под черными чарами Комитета, Дюма получил известие об очередном переводе – на один из сложнейших и наиболее ответственных театров военных действий (где, в некотором смысле, приходилось бороться с естественными условиями и особенностями местности не меньше, чем с врагом). Солдат с тропического острова Сан-Доминго получил приказ отправиться на ледник, на высоту 2200 метров над уровнем моря, чтобы принять командование Альпийской армией [578].

Приказы, полученные из Военного министерства, были образцом революционной сдержанности: поскольку предполагалось, что генерал Дюма «оправдает репутацию [579]патриота и великого солдата», ему следовало уладить свои дела и как можно скорее отправиться в Альпы, чтобы «обеспечить защиту, братство и неделимость Республики, равно как ее непрерывную свободу и равенство». Никаких «иначе» добавлять не требовалось. Комиссары Комитета общественной безопасности были вездесущи, как и гражданские представители других правительственных департаментов, которые порой подражали им в жестокости. Кровожадный «политический агент» Министерства иностранных дел, некий Пьер Шепи, посетивший Альпийскую армию, незадолго до того предположил, что боевой дух солдат можно поднять только в том случае, если каждого приговоренного к смерти генерала обезглавить «в гуще армии [580], которую он мог предать, [а] его труп… подвесить за пятки на вражеской территории с надписью „Это чудовище продалось врагам страны. Месть французского народа, забравшего его голову, бросает его останки на поживу птицам и тиранам“».

Дюма стал четвертым за год главнокомандующим [581]Альпийской армией. Принимая этот пост, он сообщил в Париж, что возьмет с собой в качестве адъютантов двух старых сослуживцев по Шестому драгунскому полку – Пистона и Эспаня [582]. В тесном мирке солдат-революционеров это было удачное воссоединение [583]. Эспань выступил свидетелем на свадьбе Дюма, их связывала личная дружба. Пистон был на восемь лет старше Дюма, он отличался особой проницательностью. На этого офицера можно было положиться в схватке. Оба с удовольствием воссоединились с неизменно бесшабашным Дюма и вслед за новым главнокомандующим отправились в горы, которые сулили больше славы, чем их нынешние посты.

Силы Альпийской армии были разбросаны на территории пяти огромных районов – гористых и труднопроходимых, что делало связь и работу тыла особенно ответственной. Когда я отправился туда, чтобы посетить места боев, мне пришлось дожидаться июня, когда дорога в те края становится проезжей. По мере того как я поднимался к заснеженным пикам (удивительный вид для лета) и чувствовал головокружение с каждым новым поворотом, меня все сильнее трясло при мысли о том, как Дюма и его люди, не имея подходящей зимней обуви и снаряжения, проезжали здесь в январе верхом на лошадях. Но они это сделали. Я провел часы, изучая написанную маслом батальную сцену. Картина с комнату величиной висела в колокольне ратуши города Сен-Морис (в наши дни горнолыжного курорта). Я прибыл в межсезонье, но любезный чиновник внял моей эксцентричной просьбе и открыл ратушу, позволив мне поглазеть на картину с изображением тысяч республиканцев и роялистов, сражающихся и марширующих по ледяному амфитеатру. В его центре, принимая капитуляцию сардинского командующего, был Алекс Дюма.