Дмитрий Благово - Рассказы бабушки. Из воспоминаний пяти поколений, записанные и собранные ее внуком Д. Благово.

Он был большой мастер своего дела и работал хорошо и очень живо. При начале работы большая пачкотня, когда заливают формочки составом, в который потом начинают вставлять цветные стеклышки. Очень это медленная работа, но раз сделанное никогда уже не испортится. Много разных вещиц тогда наделала Грушенька и подарила мне пейзаж для табакерки — "Красная Шапочка", который я велела обделать в черепаховую оправу.[* эта мозаика, вынутая из табакерки и оправленная в золото, превратилась в прекрасную брошку и принадлежит правнуке рассказчицы.30]

В то время была большая мода рисовать по дереву цветы гуашью и по белому бархату.

Тут я тоже пригласила двух рисовальных учителей, так что, живя в Петербурге, мои девицы кой-чему понаучились.

Сестре княгине Александре Петровне они подарили прекрасные ширмы из чинарового дерева в восемь половинок: верхние филенки — большие букеты цветов, рисованных по дереву, а средние — по темно-вишневому фону разные купидоны и барельефные фигуры; тогда это было очень модно, казалось хорошо, и знатоки ценили дорого. Каждая из дочерей нарисовала и для себя несколько вещей — работных ларчиков и корзиночек.

Рисованье по бархату было в большом употреблении, и английский бумажный бархат оттого очень вздорожал. Тогда рисовали по бархату экраны для каминов, ширмы, подушки для диванов, а у некоторых богатых людей, бывало, и вся мебель на целую комнату; делали рисованные мешки для платков или "ридикюли", которые стали употреблять после того, как вышли из моды карманы, потому что платья стали до того узить, что для карманов и места не было; но мы, люди немолодые, от карманов не отступали, а ридикюли носили ради приличия.

Помню я, что в прежнем московском дворце была целая комната с такими бархатными рисованными стенами: материя была полосатая, полоса голубая и полоса белая, а по ней гирлянда розанов разных цветов; стены и мебель — все было одинаковое. Наверно, и теперь еще где- нибудь в дворцовых кладных или рухлядных палатах хранятся эти старые обои.

К слову пришлось, застала я, но только это очень давно было, почти что в дни моего детства, в начале 1780-х годов, и мужчины нашивали такие рисованные жилеты "с сюжетами", то есть немало что с картинами, только по белому атласу и шитые шелками, а пуговицы на кафтанах величиною в медный пятак с разными изображениями и фигурами, рисованные на кости, по перламутру и даже эмалевые в золотой оправе, очень дорогие. Потом, когда перестали носить французские кафтаны и пудру, все эти прихоти оставили, попало в моду сукно, куда уж кружева носить! — и белья, бывало, ни на ком не увидишь: жилет застегнут доверху, а на руках ни манжеток, ни рукавчиков и не ищи.

Во время зимы 1822 года было несколько маскарадов при дворе; нам достали билеты, мы ездили в Зимний дворец и с хор смотрели, что делалось внизу в зале.

Граф Александр Иванович Соллогуб, который доставал нам билеты, снизу увидел, что мы приехали, кивнул нам головой, немного погодя пришел к нам на хоры и, усевшись с нами, начал нам всех называть. Императрица Елизавета Алексеевна, которую я видела в первой ее молодости, оставалась в моей памяти ангельской красоты, — тут я увидела ее ужасно постаревшею, довольно полною и с лицом, на котором местами показывались красные пятна; словом, она была неузнаваема, так изменилась. Но зато великая княгиня Александра Федоровна, очень мне понравившаяся на бале у Апраксиных в 1818 году, тут показалась мне еще привлекательнее, и я нашла, что она удивительно похорошела. Муж ее, великий князь Николай Павлович, высокий ростом и стройный, был очень худощав в то время и совсем не так величествен и важен, каковым я видала его после того в Москве в соборах.

Михаил Павлович был тогда почти что юношею и женат еще не был, а женился он года два спустя на виртембергской принцессе, которую по принятии православия стали называть Еленой Павловной; она приходилась императрице Марии Федоровне как-то племянницей, то есть считались в родстве между собою.

Не будучи чиновною и не имея доступа ко двору, мне никогда не приходилось видеть придворного бала, потому что балы в собраниях в присутствии высочайших особ — это совсем другое дело, чем бал при дворе. Очень мне любопытно было следить за всеми этими господами, как они старались незаметным манером друг друга оттереть и будто бы случайно стать там, где могли привлечь к себе внимание или надеялись услышать милостивое слово. Все эти фокусы находящимся в зале незаметны, а с хор видно всех в одно время: смотри только, так вот и увидишь, куда все стремятся…

Сговорившись с сестрой жить в одном доме, мы положили, чтобы никому не стеснять себя, утром не дожидаться друг друга к чаю и пить его у себя по комнатам, но обедать, пить вечерний чай и ужинать вместе.

Дом мы нанимали пополам, и за стол я платила сестре половину, а то князь Николай Семенович при своей скупости меня бы со свету сжил и считал бы каждый кусок, который мы глотаем. Я была покойна, что Вяземским не в тягость, и так же, как и они, была у себя дома.

Сестра здоровьем видимо слабела: чувствовала большую слабость, боль в желудке и нередко не выходила к столу, худела и желтела. Смолоду она была прекрасна собой: высока ростом, стройна, величественна и держала себя с большим достоинством. Ее называли la belle Korsakoff,[* прекрасная Корсакова (франц.). — Ред.] а меня — la petite Korsakoff.[* маленькая Корсакова (франц.). — Ред.] Не видавшись с сестрой года два и свидевшись в Петербурге, я была поражена ее переменой; будучи немного старее меня, она предо мною казалась старухой.

Мой приезд ее сначала несколько оживил, и она мне очень обрадовалась.

— Ах, голубушка моя, как я рада тебе; часто я стала прихварывать, недолго мне остается пожить, а хотелось бы мальчиков моих людьми видеть… ну когда они на своих ногах будут?.

Я утешала сестру, а сама я знала, что она непрочна. Слава Богу, что хоть эти десять месяцев мне пришлось с нею побыть и утешить и себя и ее пред концом ее жизни. Мы были с нею всегда дружны, потому что она была немногим меня старше, всего года на два; мы вместе выезжали, стало, все наши воспоминания молодости были одни и те же, да и по характеру мы с нею приходились друг другу по сердцу.

При бешеном и невыносимом нраве (очень доброго сердцем) князя Николая Семеновича сестре было иногда очень тяжело, и я думаю, что отчасти и болезнь, от которой она и умерла, причину свою имела в частых волнениях и раздражениях. Кому могла сестра передать свои скорби? В наше время никакая порядочная женщина не дозволяла себе рассказывать про неприятности с мужем посторонним лицам: скрепи сердце да и молчи.

Сестра мне открывалась не раз, что ей часто очень тяжело: муж рассердится за пустяк и безделицу и недели по две дуется. Мальчикам Вяземским было уже лет 17 и 16; они все это видели; сестра старалась скрыть от них безалаберность их отца, брала на себя быть веселою, обращала в шутку, что князь не в духе, и все это ей стоило немало труда.