Игорь Кузьмичев - Жизнь Юрия Казакова. Документальное повествование

И «Никишка» в моем собственном мнении сразу подскочил на 20 пунктов. Я вспомнил, с каким стыдом я его писал. Не знаю почему, но этот рассказик мне было стыдно писать, будто я раздеваюсь.

И так постоянно – кто-нибудь похвалит вдруг неожиданно какой-нибудь рассказ, выделит его, вознесет, и я страшно начинаю им любоваться.

Новостей у меня почти нет. На днях только получил неожиданно договор с «Совписом» на 15 листов [158]. И – представь! – воспринял это, как нечто естественное.

Погода все хорошая стоит, море великолепно. Вчера в 11 вечера мы вышли на море: низко над морем, на С-З стояла звезда. От нее к берегу была дорожка света. Мы поразились. Тем более, что этой звезды ранее никто не видел. Мы пошли в сторону Дзинтари, к маяку, все время оглядываясь на звезду. Она вдруг начала опускаться за горизонт, все тускнела в дымке и через минут 30 скрылась за горизонтом. Мы поняли, что это была не звезда. Но что это – воздушный шар? Мы долго гадали, потом разошлись и легли спать.

Я купил себе австрийское пальто. Короткое, серо-голубое. И берет. Теперь я хлюст вполне. Ты меня должна отвергнуть.

Приеду я в Москву числа 10–12. Только вот закончу рассказ и быстро закруглюсь, повесть моя пока не идет.

До свидания, целую тебя крепко, в губы твои – кровь и смоль и в глаза твои – ярь и жарь!

Опубликовано в Собр. соч., т. 3, с. 382–383.

7 апреля 1959. Дубулты

Ух ты моя крошка! Милашка! Ах ты молоток! Как это ты меня ругаешь за эти слова, когда я тебя называю любовно? Как это вообще ты едешь куда-то в Калинин, когда я сижу в Дубултах, причем окончательно одубултенный?

Ты знаешь, меня таки раздолбали в Архангельске. Статья называется «Тени прошлого» [159] – а? Тон и содержание этой поносной статьи я тебе не стану цитировать, только конец, а он вот каков: «На наш взгляд, выход в свет книги рассказов Ю. Казакова, грубо искажающей нашу действительность, облик наших современников – строителей коммунизма, – ошибка Архангельского издательства».

А сама статья такова, что пусть меня повесят, если архангельские аборигены не расхватали мою книжку, чтобы постараться узнать, что же за собака этот Казаков.

Как видишь, я бодр и спокоен. Жалко только Одинцову [160], ей, бедной, наверно, достанется.

Разноса же в Москве, по-видимому, тоже не избежать, хоть московская книжка по составу своему несколько мягче арханг<���ельской>.

Но это не суть, а суть в том, что я получил договор на новую книгу в «Совписе» – объем 15 листов. И получил уже аванс. Как тебе нравится? Причем, если ты помнишь, я пальцем не пошевелил в пользу этого договора – не ходил, не клянчил, не переживал – заявку только написал.

Я пишу тебе и слушаю радио – изумительная программа! Шуберт, Корелли, Витали – а за окном серенький денек, мотаются на ветру ветки и они как-то в ритме музыки мотаются, и мне от этого хорошо и уютно. Все-таки я напишу скоро нечто такое, чем буду страшно доволен. Хотя я тебе, кажется, зря в последнем письме похвалялся: рассказ о Пасхе что-то захряс, покрылся пленкой и я его нащупываю.

От Коринца получил грустное-грустное письмо. Как посмотришь, так мы с тобой счастливые люди!

Все будет хорошо, моя крошка, мой молоточек!

Любишь ли ты меня? А я тебя прямо ужасно и чем далее, тем более – хорошо, что мы с тобой тогда не расстались, а то было бы очень паскудно мне сейчас.

Это из Цветаевой. Но у меня тоже есть кремль, так вот в нем то же самое.

Ну, будь здорова и благословенна! Все-таки хорошо, что ты собралась в Калинин, наверно будет интересно.

Целую тебя – всю!

Будешь ли ты 14–15 в Москве?

Будь! А то я снова уеду. Я, когда приеду домой, сразу позвоню маме твоей.

Я для «Крестьянки» написал-таки маленькую статейку об Аксакове и взяли ее без звука – ни одного замечания, хотя, сказать по секрету, я там наврал много. [162]А когда писал, то вспоминал наш дождливый день в Абрамцеве. Помнишь? Ах, как я тебя люблю, ту!

Посылаю тебе кусочек янтаря, кот<���орый> тут после шторма находят на берегу. И плюс к нему поэт<���ический> образ: море бьет янтарными бусами в берег! А? Гениально!

Опубликовано в Собр. соч., т. 3, с. 384–385.

В ночь на 2 июля 1959. Сибирь

Здравствуй, Тамарка! Извини, что долго молчал, но право не было ни времени, ни особенного настроения для писем. Вообще на письма я что-то охладел, послал только одно письмо домой. Пишу это дело я где-то возле Тайшета, разница с московским временем – пять часов. Вон куда забрались [163]! Ну, ты уж знаешь из газеты, что мы были в Омске, в Красноярске, на Назаровской ГРЭС, теперь подаемся на Братск. Там мы пробудем два дня, потом – Иркутск и Байкал – и домой.

Я опять попал впросак, но ничего, не слишком унываю и, наверное, все-таки потом пригодится все то, что я здесь видел. Видел же я до позорного мало и, как ты наверное догадываешься, – не по своей вине. Мы тут все ездим организованным порядком по стройкам, по заводам и тому подобным объектам. Все интересно, но мои рассказы гуляют…

Единственное наслаждение, причем громадное, получил я на Столбах в Красноярске. Это что-то необычайное, небывалое, дивное. Были мы там в ночь на воскресенье, ночевали в горах, причем я дико ругался с Захарченко [164]и Берестовым [165]и всеми остальными, с презрением козыряя своим талантом и проч. и проч. Все это дело поливалось обильно выпивкой. Но ничего, вроде озлобления настоящего нету пока. Ну, а утром отправились на Столбы и тут началась сказка! Столбы – это такие скалы разных форм, невысокие, но все-таки, на нашу меру этажей этак по десять и выше. Там есть секта или вольница, или ярманка, кто ее знает, в общем ребята-скалолазы. Одеты они черт те во что, похожи на арлекинов, – в женские блузки, с талисманами, с перстнями, в шапочках, вышитых бисером, с кисточками, с гитарами, голорукие, в портках с желтым и красным задом, с большими крестами на груди, в галошах и резиновых тапках, с красными кушаками, с нарисованными усами и бородами, и бровями – все поющие, забирающиеся на самые верхушки скал, играющие там на гитарах. Виды оттуда великолепные, в бинокль того больше, солнце сверкало, жарко, вольно, воздух смолист, кругом совершенно дикие рожи, все это движется, пляшет, выпивает, щупает девочек, и сам делаешься немного хмельным и самому хочется к ним. Одним словом, что-то невиданное и сплошной восторг. Хотя есть много и гадкого, это что пьяные лезут на столбы и разбиваются, что бьют потом бутылки после выпивки и вообще между настоящими спортсменами есть подонки, которые являются на столбы только пошухарить.

Поездка эта все-таки обернется хорошей стороной, когда забудется плохое. А пока плохого много. Вагонная жизнь, теснота, жара, пыль и дым, грязные рубашки, невысыпание. Жара стоит все время невыносимая – 30–35 градусов. Жара эта меня изматывает вконец, неохота ничего делать и ни о чем думать. Кроме того раздражает неправильная организация всего дела – бесконечные совещания, встречи, поездки всем гуртом, спешка и небрежность в работе – ты можешь судить хотя бы по материалам, опубликованным до сих пор в газете. Я ничего почти не сделал для газеты, т. е. мы вместе – Берестов, Захарченко и я – написали первый путевой дневник. Вся поэтическая мура принадлежала мне. Мы наивно предполагали, что т. к. в газете и так будет много технического и фактического материала, то дневник должен быть поэтическим. Но ты можешь посмотреть, что с нами сделали, напечатав фитюльку «В пути» [166] – там сплошная информация – из 10 страниц сделали едва ли три, оставив только, так сказать, «технику» – поезда, нефтепровод и т. п. Ну, после этого мы разочаровались, объявили забастовку и только сейчас снова начали кое-что стряпать в таком же духе, т. е. «поэтичном». Не знаю, что выйдет.