Игорь Кузьмичев - Жизнь Юрия Казакова. Документальное повествование

Последнюю, но не скажешь – заключительную, потому что «роман» этот все-таки остался незавершенным, и это тем прискорбнее, что духовные горизонты и художественные высоты, открывавшиеся в этих рассказах, сулили ему прекрасное продолжение.

Еще в феврале 1963 года Казаков пометил в дневнике: « Написать рассказ о мальчике , 1,5 года. Я и он. Я в нем. Я думаю о том, как он думает. Он в моей комнате. 30 лет назад я был такой же. Те же вещи».

Однако потребовалось десять лет, пока этот замысел проглянул в рассказах «Свечечка» и «Во сне ты горько плакал», которые сам Казаков называл частями «триптиха», предполагая написать еще рассказ «Компотик!», обдуманный им во всех подробностях.

За десять лет Казаков шагнул далеко и достиг в этих рассказах такого уровня художественной простоты, когда повествование как бы являет собой «свободное излияние сердца» (И. Золотусский), которому нет ни границ, ни запретов.

Лирический монолог автора в этих рассказах вьется вокруг неспешных его прогулок с маленьким сыном Алешей возле абрамцевского дома. Обстановка будничная, и вместе с тем этот неторопливый ненавязчиво-грустный монолог исполнен философской символики и душевного напряжения; слова отца, обращенные к сыну, звучат с торжественной значительностью завещания.

Сын слушает отца, но, занятый собой, играя своей машинкой, ему почти не отвечает. Он по-своему, не всегда уловимо реагирует и на слова, и на поведение отца, но взаимопонимание между ними, «безусловное единство» сына и отца (П. Флоренский) покоится не на словах, а на чем-то ином, несравнимо более убедительном и крепком: на неизреченной душевной близости, на доверии и любви, силу которых невозможно измерить.

Разговор между отцом и сыном в этих рассказах – это «разговор двух душ», в томлении и взаимной тоске которых скрыта вечная (вероятно, высшая!) тайна. Их разговор, прибегая к выражению Д. С. Лихачева по другому поводу, «носит наджизненный, надбытовой характер», и хотя находятся они в конкретных пределах своего абрамцевского существования, они говорят как бы «больше того, что они могли бы сказать в жизни», сказать словами.

И первое слово в этом исповедальном разговоре, сопряженном с резкими, импульсивными перепадами авторского настроения, было – об отчем доме.

Казалось бы, убежденный странник, Казаков будто остановился, задумался и страстно захотел посвятить сына в истинную первопричину своих многолетних метаний. «А где я только не жил! – рассказывал он Алеше. – В каких домах только не проходили мои дни – и в сторожках бакенщиков, и на лесных кордонах, и в таких, где и перегородки-то не до потолка, и в таких, которые топились по-черному, и в хороших старых домах, в которых и фарфор был, и рояли, и камины, и даже – представь себе! – даже в замке пришлось пожить, в самом настоящем замке – средневековом, далеко, во Франции, возле Сан-Рафаэля!» Он везде чувствовал себя одинаково уверенно – и в курной избе, и во французском замке Жерара Филипа, – но отовсюду нужно было уезжать, и потому так преследовала его в глубине души назойливая мысль об отчем доме, о прародительской обители, какой он не знал в детстве.

Чувство неуюта, неприкаянности, давней изнурительной бедности скрывается за этой тоской по отчему дому, и то обстоятельство, что у Алеши свой надежный дом есть от рождения, вселяет в отца сознание выполненного долга. Сумев дать в наследство Алеше этот абрамцевский дом, он словно возобновляет распавшуюся было связь времен, связь поколений, возрождает сыновнее отношение к прошлому и сообщает Алешиной жизни ту законную, изначальную стабильность, которой сам был лишен.

Ведь что такое для человека отчий дом?

Это перво-наперво живая воплощенная память о своих предках, это родное пристанище, это чувство своего корня. «Как жалею я иногда, – сокрушался Казаков, – что родился в Москве, а не в деревне, не в отцовском или дедовском доме. Я бы приезжал туда, возвращался бы в тоске или в радости, как птица возвращается в свое гнездо».

Это «малая родина», единственный, неповторимый пейзаж: поля, луга, или какой-то берег, или степь, или Волга, а для Алеши вот – древнейшая радонежская земля, старинное Абрамцево.

Отчий дом – исток человеческой жизни, источник гражданского самосознания, невозможного без чувства Родины. Самим фактом своего существования отчий дом как бы материализует это «первичное чувство», укореняя человека в бескрайнем и многоликом отечестве. Недаром, как рассказывает отец Алеше, один его друг на войне при возгласе: «За Родину!», в последние, может быть, секунды видел перед собой «не Родину вообще, а отцовский дом и сарай, и сеновал, и огород, и поветь в деревне Лопшеньга на берегу Белого моря!».

То же самое, надо заметить, испытывал Шукшин, вспоминая свою избу и «родные полати из детства». «Трудно понять, – признавался он, – но как где скажут „Алтай“, так вздрогнешь, сердце лизнет до боли мгновенное горячее чувство, а в памяти – неизменно – полати. Когда буду помирать, если буду в сознании, в последний момент успею подумать о матери, о детях и о родине, которая живет во мне».

Шукшин хорошо знал, что такое спасительное притяжение родительского, отчего дома!

«Одно дело жить и бороться, когда есть куда вернуться, другое дело, когда отступать некуда, – писал он. – Я думаю, что русского человека во многом выручает сознание этого вот – есть еще куда отступать, есть где отдышаться, собраться с духом. И какая-то огромная мощь чудится мне там, на родине, какая-то животворная сила, которой надо коснуться, чтобы обрести утраченный напор в крови. Видно, та жизнеспособность, та стойкость духа, какую принесли туда наши предки, живет там с людьми и поныне, и не зря верится, что родной воздух, родная речь, песня, знакомая с детства, ласковое слово матери врачуют душу».

С Шукшиным Казаков лично знаком не был, публично о нем, кажется, не высказывался, а вот В. Солоухину завидовал открыто: тому, что есть у него родная деревня Олепино, есть просторный дом, и не покупной, а родовой, есть у него собрание старопечатных и рукописных книг, икон, – оттого и чувствует себя В. Солоухин на земле прочно, и житье-бытье его, с такой достоверностью им описанное, так заразительно для его читателя.

Отчий дом, в представлении Казакова, – небезучастный, взволнованный хранитель семейных древностей и преданий, живая память о детстве, обо всем, что было раньше, что в разные эпохи и времена происходило в его стенах. «Тихая работа вещей» создает в доме неповторимую атмосферу, каждая вещь в доме – жива, каждый закоулок источает невнятные для посторонних, но такие понятные близким душам свидетельства о прошлом. «Ты не думай, малыш, – обращается отец к сыну, – что дома и вещи, сделанные человеком, ничего не знают и не помнят, что они не живут, не радуются, не играют в восторге или не плачут от горя…»