Сергей Есин - Дневник 1984-96 годов

Кровь всегда священна и вызывает в человеческой душе незабываемый трепет. Свежие следы новых исторических событий откладываются, как в копилку, в молодую душу, и еще неизвестно, как отольются эти следы в биографиях будущих мастеров искусств. Все правильно, все справедливо. Возможно, ректорат в этот момент искренне беспокоила элементарная безопасность студентов на Красной площади. Среди возбужденного народа и проще, и спокойнее было лишь ненадолго выпустить своих студентов из автобуса. Во имя объективности я еще должен сказать, что ректор, мой давний товарищ (слово это утверждаю не в его новом семидесятилетнем значении, приобретшем ныне плебейско-иронический оттенок, а в первоначальной семантической осмысленности), ректор, отправляя ребят к местам нового паломничества, сказал, выгребая против расхожей литературной конъюнктуры, о месте Горького в нашей и мировой литературе, о его качествах писателя, человека и общественного деятеля. И все равно, хотим мы или не хотим, как бы мы это ни называли — благородная память, отзывчивость сердца, пытливость юношеского ума, нравственная потребность, — но, повторяю, даже если мы бы назвали это нашим христианским долгом, свершилось то, что в масштабах нашей еще недавно социалистической, а ныне товарно-рыночной цивилизации свершилось и будет свершаться, к сожалению, неоднократно: литература уступила место политике.

Я полагаю, что все присутствующие здесь, на церемонии открытия памятника прекрасному русскому писателю Александру Александровичу Фадееву, приуроченной к его 90-летию, хорошо понимают, почему я употребил эту аналогию и так долго рассказывал о начале учебного года в Москве. Многие из вас, приехавших сюда, в Чугуевку, в это неблизкое село на самом краю русской земли, село, которое писатель считал своей духоформирующей родиной, — я имею в виду гостей, — проделали очень большой путь и свою жизнь исследователей, литературоведов и историков культуры связали с именем этого писателя. На конференции во Владивостоке разгорелась даже маленькая дискуссия — вот она, животворность традиции! 5 или 6 раз состоялись уже в Приморском крае Фадеевские чтения, но вы, старожилы этих дискуссий, да и приморцы, да и жители Чугуевки, помните, какие в прошлые годы были здесь писательские десанты! По 50, по 60, по 80 человек! Вы помните наших вальяжных мэтров, клявшихся в верности идеям соцреализма и высокому горению революционного духа? Где они? Где нынче леволиберальная "Литературная газета" и праворадикальная "Литературная Россия", всегда с энтузиазмом освещавшие это литературное событие? Где властелины дум, писатели? Где их торжественные прилюдные клятвы? Какую разрабатывают новую политическую конъюнктуру? За приватизацию какой общеписательской собственности или профессионального сообщества борются, какие пишут воззвания и на что кладут живот свой, если забыли клятвы и святую святых — память о покойном товарище-писателе? Если хотите, память о своем господине и управителе, прежнем раздавателе советов и благ.

И все равно гордость охватывает сейчас меня, потому что вместе с вами я присутствую при созидательном моменте! Еще совсем недавно я проводил со своими студентами по Литинституту семинарское занятие, как я про себя называл, в Саду монстров. Это была небольшая площадка возле Дома художника на Крымской набережной, куда свезли свергнутые со своих пьедесталов фигуры политических деятелей прежнего режима. О, мы, люди старшего поколения, знаем, как недолговечны и хрупки, казалось бы, вечные памятники. Еще совсем недавно, лет 5–6 назад, я писал о боли, которую испытываю, видя памятник Александру III работы замечательного русского скульптора Павла Трубецкого во дворе Русского музея. Зачем снесли и сдвинули его с площади возле Московского вокзала? Разве не поучителен любой памятник? Любой вызывает ассоциации и стремление поделиться ими, этими ассоциациями, с ближними. По-разному можно относиться и к Свердлову, причастному к расстрелу царской семьи. Зверскому, не имеющему аналогии и прецедентов в мировой истории. Убийству детей и обслуживающего персонала. По-разному можно относиться к кровавому генералиссимусу Сталину, тишайшему, но вечно все подписывавшему Всесоюзному старосте тюремных лагерей Калинину, но это не только памятники этим людям, но еще и память наших нравственных, а чаще безнравственных уроков. Эти бронзовые идолы, которые возвышались на своих пьедесталах, как ни странно, еще долго могли бы экзаменовать нас по катехизису истинного гуманизма, цивилизованности, подлинной демократии и правдивой и искренней нравственности. Так уж педагогика устроена, что часто лучшие уроки у нее — от противного.

Это удивительно, что в разрушительное для культуры время мы открываем памятник не коммерсанту, не рокеру или политическому скандалисту — любимым и ласково затетешканным героям нашего времени, а писателю, существу по сегодняшним меркам гонимому, и писателю, вдобавок ко всему, не вполне прошедшему нынешний политический рентген, и это происходит, как я уже сказал, не как поступательная тенденция действительности, а вопреки ей. Кто же сопротивляется властной идеологической моде, безумию голого прагматизма и пустоутробию полуобразованных политиканов? А сопротивляются несколько слабых женщин, один бесправный музей да несколько властных, а по сути дела, безвластных начальников, потому что принадлежат они не к элите нефтяных, судовых, военных или строительных магнатов, а к управлению тощими стадами культуры. Расшифровать? Расшифрую. Я имею в виду местных приморских музейщиков Владивостока, краевое и городское управление культуры, энтузиастов университетской кафедры. Как иногда, оказывается, мало надо, чтобы сотворить и воздвигнуть чудо.

Но в этом процессе утверждения культурно-исторических ценностей кроме наших редких читателей участвуют еще те ученые, литературоведы, критики, толкователи текстов и биографы, которые, кстати, являются создателями мифа вчерашнего и сегодняшнего, нового Фадеева. А что стоит писатель? Ровно столько и не больше, сколько стоит его миф. А миф этот только таков, каким его видят и чувствуют общественное мнение и его лидеры. И парадокс в том, что без настоятельной критики, собственного литературоведения, без поддувки сразу после смерти или гибели писателя и, к счастью, не без некоторого сопротивления среды или власти этот миф не вызревает, не лепится. В случае с Фадеевым миф Фадеева принадлежит писателю по праву и мощи его творчества, по врожденной и органичной писателю — слова Пастернака — "любви пространства", но миф этот не то чтобы не лепится, но имеет тенденцию к постоянно подталкиваемому разрушению. Здесь несколько трудноразрешимых по сегодняшним дням противоречий. Во-первых, конечно, Фадеев — подлинный писатель со своим благоуханным точным словом, значение которого само по себе для творчества самодостаточно. Во-вторых, Фадеев — писатель социальный, со своей тенденцией и конструкцией совершенствования и воссоздания мира, в настоящее время признанной де-факто несостоятельной. А в-третьих, крупный партийно-государственный функционер, по сути дела, министр литературы в опасное время. Это при нашей-то нелюбви к министрам будто бы мы и позабыли, что Мальро был министром, а Гете даже премьер-министром.