Анатолий Мордвинов - Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 1

Несмотря на предупредительный ответ Сербии и искренние стремления Англии сохранить мир, австрийский посланник 223в субботу 12/25 июля покидает Белград, а 14/27 июля Франц-Иосиф подписывает объявление войны Сербии 224. Престарелый император долго и мучительно колебался перед этим решением. Против войны был и его близкий генерал-адъютант граф Паар [9].

Вильгельм II, как уже сказано, находился в это время в Норвегии. Об истинных намерениях австрийского двора он, как говорят, совершенно не знал. За все решающие дни он получил 5 июля 1914 года якобы только одно письмо от Франца-Иосифа, в котором говорилось, что нити убийства ведут к Белграду и что Австрия потребует самых обширных удовлетворений, и если они исполнены не будут, то австрийские войска войдут в Сербию 225.

Но Сербия подчинилась ультиматуму, и война все-таки ей объявлена!

Испугавшись такого вызывающего поведения Австрии и надвигавшихся событий, Вильгельм II в тот же день, 14/27 июля, вернулся из Норвегии домой и, как рассказывают очевидцы, проявил кипучую деятельность.

16/29 июля он пригласил к себе в Потсдам всех главных военачальников и с места же им объявил: «Я совершенно не знаю и не понимаю, чего австрийцы еще хотят… Ведь сербы на все, до мельчайших подробностей, согласились. После 5 июля австрийцы мне ничего не говорят, чего бы они еще желали».

Справедливое раздражение на своего союзника ясно слышится в этих громких словах, но что говорил и что интимно советовал в последовавшие затем роковые часы императору Францу-Иосифу кайзер Вильгельм II, в точности вряд ли когда будет известно 226.

Несомненно только одно, что его советы и настояния должны были бы быть решающими. Без поддержки Германии, конечно, Австрия не была бы в состоянии вести войну с кем бы то ни было. Она была вынуждена выслушивать не только советы, но и приказания своего сильного союзника.

Таким образом, как будто вся ответственность решения рокового вопроса ложилась на плечи обоих императоров (главным образом на Франца-Иосифа), так как противная сторона с особенной готовностью соглашалась на предложение Грея передать весь вопрос на решение конференции держав, что Австрия отклонила 227.

Еще Ришелье говорил, что «30 квадратных футов королевского кабинета» его «заботят сильнее, чем вся поверхность Европы».

Это было верно, пожалуй, несколько веков назад, но уже не подходит к нашему XX веку. Решения, к сожалению, не зависят от одних государей или их советников. В возможностях своевременного прекращения войны они также бессильны, как и наиболее ловкие дипломаты или конференции наций… В их власти, да и то не всегда, имеются лишь возможности оттянуть на некоторое время надвигающуюся катастрофу. Подобное бессилие монархов особенно чутко сознавал мой государь и с благородством души относился к своим коронованным противникам.

– Бедный старичок, – говорил мне как-то государь при получении известия о тяжкой болезни императора Франца-Иосифа, – как ему тяжело умирать, сознавая на себе всю ответственность за эту ужасную войну, а еще больше чувствуя все свое бессилие ей помешать!

Действительно, несмотря на все заманчивые мечтания, вряд ли наступит время, когда все мечи навсегда перекуются на плуги. Как и раньше, еще долго меч будет открывать дорогу плугу, да и сам плуг, когда не будет другого оружия, станет, несмотря на все запрещения, снова превращаться в меч или просто обратится в палку, когда захочет продвинуться дальше.

Спасение лишь в развитии всеобщей любви и довольстве малым.

Дает ли возможность расцвета этих великих чувств все умножающееся население земного шара – весьма сомнительно… И все-таки это не так уж невозможно.

Будем поэтому верить с тобой в углубление христианских идей, а с ними и в начало золотого века человечества…

Но как бы то ни было, какие бы причины ни позволили императору Вильгельму с достаточной силой повлиять на своего заносчивого союзника, приходится все же, к удивлению, вспомнить, что не Австрия, а именно Германия объявила первая России войну, а не мы Германии. Она сама сознавала впоследствии все несчастие, которое произошло из-за этой поспешной «ошибки».

Конечно, подобной ошибки не было бы, если бы Германия, заранее уже предоставляя своему слабосильному союзнику полную свободу действий, сама не сделалась пленником безумной австрийской политики. Настойчивые, даже резкие советы германского канцлера Бетман-Гальвега, чтобы Австрия приняла английское предложение о посредничестве, остались в Вене без всякого внимания. Доброй воли к мирному решению вопроса было поэтому и в Германии достаточно. Этой воли, к сожалению, не было только у одной Австрии…

Броненосец «La France» прибыл с президентом Пуанкаре в Кронштадт в понедельник 7 июля после полудня. Государь в морской форме вместе с французским послом Палеологом, Сазоновым и Извольским выехал встречать его на маленькой яхте «Александрия» и привез своего гостя на ней в Петергоф.

Помню, что незадолго до этого разразилась сильнейшая буря. Молнии, почти не переставая, бороздили все небо, что казалось многим дурным знаком для нашего союза. Но к прибытию Его Величества на пристань засияло солнце, и море успокоилось.

Встреча, оказанная президенту дружественной страны, была торжественна и, несмотря на торжественность, даже сердечна.

Петергоф, этот русский Версаль, в те роскошные летние дни был действительно необычайно красив со своим старинным дворцом, ниспадающими от него каскадами шахматной горы и далеким видом на море. Все фонтаны в парке были пущены, и Пуанкаре следовал от пристани до дворца по красивой аллее, среди шпалер войск, звуков музыки и бесчисленных, высоко бивших в небо струй воды, искрившихся на солнце.

Обыкновенно все старания человека дополнить и украсить природу только ее портят. В тот раз я изменил это прочно сложившееся у меня убеждение.

Вечером, как полагается, был обед в старинном Елизаветинском зале Большого дворца – великолепнее которого, по словам французов, они не видели ни при одном дворе мира.

Что бы они сказали, если бы им пришлось присутствовать не на этом маленьком приеме, а на каком-нибудь балу или выходе в нашем Зимнем дворце.

Помню, что государь произнес тогда, по имевшейся у него записке, очень твердым и громким голосом свою известную приветственную речь и что ему отвечал Пуанкаре с еще большим подъемом и определенностью.

Все эти 4 дня пребывания у нас французов я оставался в Петергофе, где мне было отведено помещение во фрейлинском доме, и принимал участие во всех торжествах.

На следующий день Пуанкаре уезжал в Петербург, вернулся только поздно ночью. Но до своего отъезда он виделся утром с государем и завтракал у него в Александрийском коттедже, в домашней обстановке.