Анатолий Мордвинов - Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 1

На похоронах бывшего русского министра, оклеветанного молвою, но любившего, быть может, сильнее матери, свою Родину и ее войско, присутствовали всего лишь один или два офицера из улан Его Величества, возложивших полковой венок на гроб своего бывшего однополчанина, да немка, переводчица его мемуаров. Больше никого не было. Лишь в конце службы, как мне передавал свидетель, уланский офицер, появился какой-то неизвестный представительный господин, оказавшийся англичанином, и, возложив молча на гроб громадный пучок белой сирени, сейчас же удалился.

Чуткое внимание родного Сухомлинскому уланского Его Величества полка вряд ли будет служить укором другим. Оно только лишний раз доказывает, насколько душевные движения рыцарской полковой семьи остаются всегда непонятными для «широкой общественности», говорящей громкие фразы, постоянно подозревающей предательство других и никогда не знающей своих собственных предательских слов и поступков.

С именем генерала Сухомлинова связывалось тесно в толках имя покровительствуемого им ранее жандармского подполковника Мясоедова, уличенного в шпионстве и вскоре затем казненного.

Хотя все дело о Мясоедове было большой тайной, тем не менее о нем тогда усиленно и много говорили. За давним временем я уже забыл все подробности, которые рассказывались как об обстоятельствах, способствовавших раскрытию этой измены, так и о соучастниках.

Мне запомнилась, из-за особенно тяжелого впечатления, только одна случайная встреча в Ставке, уже через два года после казни Мясоедова, с одним военным следователем, принимавшим самое живое и непосредственное участие в расследовании всего дела.

Это был еще молодой человек как по своим чинам, так и по наружности, показавшийся мне почему-то более «интеллигентского», чем военного типа. Кажется, он был гражданским юристом, взятым из-за войны на военную службу. Фамилию его я уже теперь забыл.

Но насколько мне смутно вспоминается, он, кажется, носил фамилию Орлова, того бывшего судебного следователя по особо важным делам Орлова, нашумевшее дело которого о подделке фальшивых документов сейчас (1929 год) привлекло всеобщее внимание.

Я не помню, по какому поводу зашел тогда разговор о Мясоедове. Кажется, этот незнакомый офицер, войдя в комнату и представляясь немногим тогда находившимся в ней лицам свиты, сразу же заговорил о нем, называя себя «тем, кто разоблачил этого шпиона» 240…

– Пришлось все-таки порядочно с ним повозиться, – говорил он самодовольно. – Этот негодяй упорно оправдывался и всякими способами отрицал свою вину… еще бы… Но не на таких простых напал! Мне удалось найти ясные доказательства и довести его, как он ни упирался, все-таки до виселицы. Нарочно пошел посмотреть, как его вешали… Вот и его бывшая шашка при мне, отобранная мною при его аресте. Не расстаюсь с нею, постоянно ношу в воспоминание об исполненном долге. – И он любовно похлопал свое оружие.

Способствовать раскрытию измены своей Родине, в особенности в военное время, конечно, долг всякого офицера, а тем более призванного к тому юриста, но все остальное было для меня уже слишком и невольно говорило о каком-то злобном пристрастии и совсем ненужной хвастливости.

Тяжелое, гнетущее чувство от самодовольных, отрывочных фраз этой встречи осталось у меня до сих пор. Всякую спокойно обдуманную судом и совершенную по правилам смертную казнь я всегда считал, как и почти все мои предки, равной самой злобной выдумке человечества. У государства имеется много способов достойно наказать и навсегда обезвредить самого закоренелого и наиболее опасного преступника, не лишая его жизни. Когда казнят убийцу, совершают одинаковое с ним, быть может, даже более сильное по хладнокровию и тщательности подготовки преступление, не возвращают к жизни убитого, забывают о бывавших ранее так называемых «судебных ошибках», а главное, как доказывает статистика, даже совершенно не устрашают будущих убийц. Большинство убивавших редко вспоминают во время убийства о карающем законе. Но, возмущаясь против смертной казни, не будет ли это означать, что возмущающийся проникнут большей жалостью к убийце, чем к убитому? Ничуть! Моя жалость всегда будет на стороне всякого насильно лишенного жизни и, конечно, неизмеримо сильнее выраженной по отношению к невинной жертве, чем к ее насильнику. Мне постоянно было непонятно существование закона, столь давно определенного Новым Заветом и еще в глубокой древности, да и во время царствования Елизаветы Петровны не применявшегося русскими властителями. Разница между жестоким языческим временем и нашим якобы просвещенным светом христианской любви тут становится еще более ужасной. Раньше язычники вешали и рубили головы христианам, теперь христиане казнят смертию своих же христиан, привлекая присутствовать при казни священника с крестом Спасителя всего человечества и обставляя позже порою даже краткой церковной службой. Есть ли что-либо более противоречивое в подобных религиозных воззрениях!!! Мне могут сказать, что я сгущаю краски. О нет! Я их сгущаю недостаточно, да и имею право так говорить – я сам был приговорен большевиками к расстрелу и на себе испытал, какой невыносимой мукой сказывается на человеке ежеминутное ожидание неминуемой кровавой расправы…

В душе русского человека издавна лежало отвращение к смертной казни, как и не было чувства злобной мести. Наши древние законы служат тому доказательством.

Невольно вспоминается мне при этом и другая столь же случайная и столь же сильная, но уже по другому впечатлению, встреча.

Это было как-то летом, в нашей деревне, незадолго до войны. Возвращаясь с женой с какой-то дальней прогулки, мы заметили изможденного больного старика, с большим трудом копавшегося в огороде, отнесенном в луга далеко от человеческого жилья.

– Бог в помощь тебе, дедушка, – приветствовала его моя жена. – Что это тут ты такой больной и старый работаешь?.. Молодым бы это дело поручил!

– Ах, ты, золотце мое, барыня, – заговорил он, – кому и работать-то теперь, как не мне… один я остался. Сын был кормилец, так и того о последнем празднике убили, а других сродственников нет… Сынок мой этот огород-то, спасибо ему, обрядил… Хоть по старости и недужится, а есть все надо. Вот и копаюсь тута.

– Кто ж убил его? – спросил я.

– А у суседа моево, Петра Афанасьева, сын Ванька, золотце ты мое, барин, он, несчастный, и убил. Чай ево сам знаешь… буйный… мы все тута тебе известны.

– Что ж, суд-то уже был?

– Ну какой там суд, золотце мое, по пьяному делу колом убил. Простил я его и начальству не жалился. Так без станового и похоронили. Да што взаправду и в суде-то евтом. В тюрьму аль там в Сибирь Ваньку-то засадили б, а евоным маленьким ребятишкам без отца-то с голодухи помирать?! Тоже ведь христианские души. А сынка-то моево все одно не воротишь. Горевать, так уж пущай я один старый буду. Недолго мне и жить.