Анатолий Мордвинов - Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 1

Государь показал эту телеграмму также поздно ночью уже находившейся в кровати государыне, не менее его возмущавшейся такому странному перенесению ответственности на Россию.

– Ведь не мы объявили ему войну, а он нам, – говорила она.

Самой телеграммы я не видел, а потому и не могу сказать точно, в котором часу она была отправлена из Потсдама. Впоследствии мне говорили, что кайзер Вильгельм отправил ее спустя 6 часов после объявления нам войны.

Государя я нашел в то памятное по силе впечатлений дежурство сильно побледневшим и хотя чрезвычайно утомленным, но по виду спокойным.

– Вот что случилось, Мордвинов, – сказал он мне при встрече. – Могли ли мы с вами этого ожидать еще несколько дней назад? Но моя совесть спокойна, я сделал правда все возможное, чтобы избежать этого ужаса.

В конце июля вернулась из Англии императрица-мать. Не рыцарское отношение к ней во время ее обратного пути в Берлине волновало тогда живо всех, и для встречи государыни прибыли не только жители Петергофа, но и масса людей из Петербурга и его окрестностей.

Императрица была очень оживлена, с шутливой иронией отзывалась о немилостивом приеме, оказанном ей немецкими придворными, и была очень довольна восторженной встречей в Финляндии.

Финляндские студенты даже просили разрешения спеть перед ней свой особый национальный гимн, который не разрешалось петь в официальных случаях. В те часы и они были против немцев.

С приездом императрицы стало известно, что по просьбе матери государь разрешил великому князю Михаилу Александровичу вернуться на время войны на Родину. Он прибыл как-то незаметно для всех лишь поздней осенью, через север Финляндии в Петроград.

Ему было возвращено и прежнее военное звание. Вскоре он был назначен по инициативе кавказского наместница графа Воронцова-Дашкова командиром формировавшейся тогда из кавказских горцев особой дивизии, более известной под названием «дикой».

Многие, если не большинство, отнеслись с резкой критикой к этому назначению, находя его совсем не подходящим к брату государя. Но, как водится, поговорили, повозмуща-лись и забыли.

Великий князь командовал на фронте этой дивизией довольно долго и успешно и за личное мужество награжден был Георгиевским крестом 235.

В марте 1915 года государь все же дал разрешение на состоявшийся три года назад брак Михаила Александровича, и этот бывший до этого не только морганатическим, но и незаконным брак стал, таким образом, и законным, и семьей признанным. Но прав престолонаследия потомству великого князя государь дать не мог, если бы даже этого и желал, так как оно противоречило бы совершенно закону, которому и Его Величество сам присягал.

29 сентября 1915 года была снята с великого князя и высочайшая опека, и я наконец освободился от угнетавшей меня обязанности.

Вскоре затем Михаил Александрович был назначен командиром 2-го кавалерийского корпуса. Но серьезная болезнь – язва желудка, – которой он, несмотря на полное, как казалось, излечение, не переставал страдать, возвратилась к нему с прежнею силою.

Он часто ездил поэтому с фронта в отпуск и в январе 1917 года, за месяц до революции, был назначен на вновь созданную, покойную должность генерала-инспектора кавалерии.

Что произошло в мартовские дни, уже известно. О дальнейшей участи Михаила Александровича я, находясь сначала подолгу в тюрьмах, а затем скрываясь на воле, наводил всеми путями справки. Сведения были многочисленны, но столь противоречивы, что о них мне придется сказать особо в другом месте.

Почти все мои предки были военными, но я лично с малых лет, восторгаясь отдельными подвигами, относился к самой войне всегда отрицательно; и потому, что я к ней относился отрицательно, я и сделался военным!

Действительно, какая яркая непоследовательность! Но она объяснялась у меня отчасти наивными мечтаниями в дни моего обособленного предоставленного самому себе детства да влиянием старинных, большею частью сентиментальных книг нашего имения, которые эти странные для мальчика моих лет мечтания тогда навеяли.

Из всех призваний призвание священника, монаха, в особенности отшельника в пустыне – этих врачевателей душ и молитвенников за всех – мне поэтому казалось наиболее великим и необходимым.

Но, ставя его в своих детских рассуждениях очень высоко, я находил лично себя для такого поприща совершенно недостойным.

Следующим по важности в моих тогдашних понятиях шло призвание доктора – целителя физических страданий и спасителя человеческих жизней. И оно казалось неимоверно трудным. Чтобы стать доктором, надо было, по словам моей милой воспитательницы Софии Эдуардовны Бурхард, очень много резать трупов, а в те годы я больше всего боялся темных комнат и мертвецов.

Подвиг рыцаря, офицера или солдата, защищающего свою родину и всех обиженных, шел непосредственно за этими двумя первыми и представлялся мне не менее тех великим, а вместе с тем легче достижимым и особенно красивым.

Во мне не переставало жить восторженное воспоминание о том первом офицере, которого я увидел на только что тогда отстроенном вокзале в Чудове при моей первой поездке из деревни в столицу.

Он так был не похож на всех остальных в своем красивом гусарском мундире, и так громко звенела его волочившаяся сабля, когда он с важностью прогуливался по платформе, что его облик запомнился мне до сих пор.

В то время шла у нас Турецкая война, и доходившие до нашего «Среднего села» иллюстрированные журналы рисовали мне самые страшные, но и удивительные картины из военных подвигов наших офицеров и солдат, а также и «зверства» турок.

В особенности я ненавидел тогда башибузуков. Это они ни за что ни про что убивают мирных христиан; они одни в моем воображении олицетворяли собою войну в виде какого-то злого дракона из сказки, пожиравшего живых людей…

– Ох, Господи, опять сколько народу-то перебили, – говорила, рассматривая со мной картины, моя няня Екатерина Николаевна Шамичева. – Уж такое это горе эта война… и чего только людям надо. Сидели бы у себя дома, а других бы не трогали – а вот поди ж ты, все дерутся и дерутся… уж котора война на моей памяти. Угомону на них, нехристей, нет. Православным и передохнуть не дают.

– А как же, няня, – спрашивал я, – если бы не было войны, то не было бы и офицеров?

– Ишь что выдумал, – сердилась старушка. – Как так не было бы – затово и афицера дерутся, чтобы войну поскорей изничтожить… афицера завсегда должны быть, чтобы страх у других был, штоб войны не было. Без них нас кажинный, кто хошь, обидит… Они да солдаты наши защитники, царевы слуги… За тово афицерам царем и сабли дадены, да и сам царь затово завсегда в афицерской одежде ходит.