Анатолий Мордвинов - Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 1

Этих слов было достаточно, чтобы я решил сделаться непременно офицером. Воспитывавшая меня бабушка об этом и слышать не хотела.

Меня с братом вскоре увезли из деревни и отдали в немецкий пансион, где я должен был изучать латынь и приготовляться к поступлению в училище правоведения.

Это были три самых ненавистных года из всей моей жизни, но в конце концов мое упрямство одержало верх, и я был определен в военный корпус. Помогло моему упорству еще одно, немаловажное в моих детских глазах, обстоятельство – мое отвращение к молоку, которое тогда давали по утрам в младших классах правоведения. Помню, что мой брат, поступивший немного раньше меня в более низший класс корпуса, раньше меня надел красивый мундир с золотым галуном. Это был первый и последний случай, когда я ему позавидовал.

Попасть в корпус из-за большой моей близорукости было все же нелегко. Медицинский осмотр был очень строг, и многим, в особенности из-за глаз, было отказано в приеме. Помогла мне тогда моя прекрасная память. Во время освидетельствования других я успел, подойдя ближе, запомнить все буквы в том порядке, как они были начертаны на таблице для испытания зрения, и безошибочно назвал их затем доктору с дальнего расстояния.

Впоследствии, когда я стал уже молодым корнетом гвардейской кавалерии, мысли, высказанные когда-то моей няней, мне часто приходили на память. В своем главном они были верны – если офицеры и не могли «изничтожить» совсем войну, все-таки в их знании, способностях и мужестве заключалась единственная возможность сделать это неизбежно повторявшееся несчастье менее продолжительным и менее кровавым.

Умело ведя войска в бой, а не на бойню, они своими знаниями спасали тысячи человеческих жизней и, достигнув скорого успеха, заканчивали войну в более короткий срок, чем не подготовленные к военному делу люди.

«Зачем покупать победу ценой крови своих воинов, – говорил один из выдающихся военачальников древности, – когда долг полководца побеждать столько же искусством, как и оружием».

Эти слова также пали на душу и заставили бросить на время любимый полк и пойти в академию. Чтобы быть совершенно искренним, должен сознаться, что как одной из смешных причин моего поступления в корпус была когда-то моя исключительная нелюбовь к молоку, так и тут мое стремление в военную академию отчасти вызывалось моим нерасположением к офицерам генерального штаба.

Мне, как и большинству строевых офицеров, не нравились ни их самоуверенность, ни их превосходство, которые слишком часто чувствовались в их отношениях к простым строевым офицерам.

Мне хотелось на самом себе испытать, имеют ли они право так гордиться. Академия, расширив до известной степени мои теоретические военные познания и заставив более глубоко о них думать, все же показала мне, что офицерам Генерального штаба возвеличиваться совсем не приходится. Одних знаний, даже высших, в том на % духовном деле, каким является война, еще далеко не достаточно.

Требуется неизмеримо больше другого, что дается людям только свыше и что обнаруживается лишь во время боев, а не в мирной жизни.

Нахлынувшая внезапно мобилизация заставила меня особенно задуматься о своих собственных способностях и возможностях. Разбираясь строго в самом себе, я находил, что, отстав, будучи раньше лишь эскадронным командиром, давно от строя, я гожусь еще для занятия какой-нибудь ответственной должности в одном из больших штабов, но что стать хорошим командиром хотя бы кавалерийского полка (плохим, конечно, мог быть всякий) я вряд ли был бы уже в состоянии.

Но я как окончивший академию числился в запасе офицеров Генерального штаба и был убежден, что, как и во время Японской войны, сейчас же получу какое-нибудь соответствующее назначение.

Мой брат был по призванию более строевым офицером, чем я.

Ко времени объявления войны он был уже давно в отставке, женат и осел в своем имении Виленской губернии, где занимал должность уездного предводителя дворянства. Весть о мобилизации и нападении немцев заставила его бросаться во все стороны и проситься вновь на военную службу. При содействии начальника штаба Верховного главнокомандующего генерала Янушкевича, бывшего товарища его по корпусу, ему это вскоре удалось.

Брат был определен прежним чином ротмистра в свой родной лейб-гвардейский кирасирский Ее Величества полк, которым командовал свой же однополчанин, на 4 года младше брата по выпуску.

Что касается до меня, то по прибытии мое в Петергоф мне было сейчас же объявлено, что по повелению Его Величества я впредь и во время войны должен оставаться в числе тех 3-4 флигель-адъютантов, которые числились в личной свите государя императора.

Остальные, числившиеся в строевых частях, выступали на фронт со своими полками.

О том, что я получил назначение оставаться при государе, моя жена не знала и, предполагая, что я должен буду вскоре выехать тоже на фронт, не утерпела и приехала ко мне неожиданно из деревни, чтобы еще раз проститься и «собрать меня на войну».

Ее приезд совпал с днем, назначенным для отбытия Их Величеств в Москву, где предполагалось объявить манифест к народу о нападении на нас немцев.

Я должен был сопровождать государя в этой поездке и помню, что мне удалось за несколько часов, с большим трудом и с разрешения командующего императорской главной квартирой, найти себе заместителя в лице Димитрия Шереметьева. Таким образом, я лично не присутствовал при том всеобщем воодушевлении, которое охватило в тот день Москву 236.

По словам возвратившихся оттуда моих сотоварищей по свите, оно не поддавалось описанию.

Моя Ольга пробыла со мной в нашей квартире в Гатчинском дворце только 2 дня и уехала обратно в деревню, чтобы поскорее перевезти всю семью в город и начать работать для раненых. Я же опять возвратился в Петергоф, где мне отвели новое помещение.

Хотя я первое время и не соприкасался непосредственно с фронтом, все же война поглотила меня настолько, что ни о чем другом я не был в состоянии в эти первоначальные дни думать.

С лихорадочным нетерпением я хватался за очередные сообщения из Ставки Верховного главнокомандующего, ловил всякие частные слухи и зарылся в военные карты и планы.

Мои товарищи по свите подтрунивали над моей этой «картоманией», что не укрылось от государя. Его Величество нередко поэтому дарил мне свои карты, в которых он более не нуждался и которые не представляли уже более ни малейшего секрета. К моему глубочайшему горю, и эти драгоценные для меня по воспоминаниям документы, на которых бывали пометки государя, погибли в числе других при разгроме большевиками моей квартиры в Гатчинском дворце.