Анатолий Мордвинов - Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 1

Всякая война, несмотря на общие им все уже известные законы, мне всегда представлялась загадочной, а разразившаяся тогда почти над всею Европою – загадочной вдвойне.

Я думаю, не у меня одного, а у всех являлась в те годы непреодолимая потребность узнать, во что это выльется.

«Узнать же войну, – как говорил один выдающийся военный мыслитель, – можно только посредством лишь самой войны, изучая ее в глубоком раздумье за книгами и планами… Даже участник войны узнает ее постольку, поскольку он ее изучает».

Этими запомнившимися мне с академии словами и объяснялась, вероятно, моя тогдашняя страсть к военным планам и схемам и отчасти оправдывалось странное до глупости стремление постичь из них то, что может выявиться даже не во время самой войны, а только при ее окончании, да и то в далеком будущем…

В особенности я ожидал с нетерпением наступления субботы, дня, когда являлся с докладом к государю военный министр.

Обыкновенно к этому часу в приемную комнату перед кабинетом Его Величества приходили и другие лица из ближайшей свиты государя, чтобы узнать от него более точные и последние новости с фронта. Одних коротких сообщений Штаба верховного главнокомандующего, в которых чувствовалось много недоговоренного, как во всех подобных сообщениях, было нам, конечно, недостаточно.

Но и разговор с генералом Сухомлиновым обыкновенно ограничивался общими фразами об известных уже всем ранее событиях, и его сдержанность была нам всем понятна. Нельзя того же сказать о других нечальствующих и полуначальствующиx лицах. Как и всякие тайны, так и тайны военные могут представляться полезными и необходимыми или порою ненужными. Но есть и тайны просто смешные. К числу этих последних принадлежала и та таинственность, которой сначала была окутана Ставка тогдашнего верховного главнокомандующего.

В первые дни громадному большинству свиты государя было трудно добиться даже о месте ее нахождения. На все вопросы, обращенные по этому поводу к посвященным в это знание людям, отвечало лишь значительное их молчание, правда, придававшее этим лицам особенный вес в их собственных глазах, но тем не менее казавшееся другим весьма странным.

Тысячи других «мелких сошек», в виде бесчисленных железнодорожных служащих, телеграфистов, почтовых чиновников, фельдъегерей, наконец, прислуги и родственников лиц, уехавших с великим князем на фронт, обладали наравне с нами, как и с немцами, той же тайной и знали, что Ставка в те месяцы была расположена на железнодорожных путях около Баранович.

Кто-то где-то сказал: «Тайна – это ложь». Сказано настолько смело, что кажется притянутым за волосы, и хочется сейчас же возражать. Но немного подумав, нельзя не найти в этом утверждении значительной доли справедливости, так как только правда в различие от лжи не нуждается в скрывании. В числе бесчисленных причин скрываний всякого рода страх или намеренное желание навести других на неправильные заключения всегда играют одну из самых главных ролей, и в этом отношении ложь прочно соединяется знаком равенства с тайной. Как бы то ни было всякие скрывания, даже вынужденные, вообще неприятны и всегда ложатся хотя бы легкой тенью на достоинство человека. Эта тень становится уже совсем густой, когда хотят что-то скрыть от искренних друзей…

Начальника штаба великого князя генерала Янушкевича я знал хорошо. Он был одного выпуска со мной из академии. Это был тогда очень скромный, милый человек, прекрасный товарищ, ничем особенно талантливым, впрочем, не выделявшийся из начальствующей общей массы. Я думаю, по его характеру ему было весьма трудно работать с великим князем. Его убили большевики, кажется, во время сна, в вагоне 237. У Янушкевича ввиду его назначения сразу же оказалось много завистников, а еще больше врагов. Его обвиняли главным образом в неспособности, не затрагивая все же его личных качеств как человека.

О военном министре тогдашних дней генерале Сухомлинове благодаря усиленным нападкам на него так называемых «общественных деятелей» составилось и в других наших широких кругах весьма определенное мнение. Когда большая публика начинает кого-нибудь обвинять, она обвиняет нелюбимого человека уже во всем, не желая разбираться и смешивая все в общую кучу. Так было и с генералом Сухомлиновым. Ему ставили в вину и слишком позднюю любовь к молодой, им разведенной женщине, и бросали прямое обвинение в измене Родине 238. Все, что было между этими крайностями, разнообразилось также до чрезвычайности.

Генерала Сухомлинова я знал лишь по его военно-литературным трудам, соприкасаясь с ним довольно редко, лишь во время служебных сношений, а потому и лишен возможности судить о нем с исчерпывающей полнотой, столь необходимой в подобных случаях.

Все же я знал его настолько достаточно, чтобы судить о главных чертах его характера. Скажу только, что, по составившемуся у меня личному впечатлению, генерал Сухомлинов все же был намного более на своем месте, чем последовавшие вскоре за ним его преемники. Несмотря на все свои недостатки, он был намного умнее, находчивее, прямодушнее, открытее, а главное, был более военным в душе, чем генералы Поливанов, Шуваев, Беляев, а также Гучков, Савинков, Керенский и Троцкий.

Если бы мне был предоставлен выбор, то из всех перечисленных мной сейчас лиц я, не задумавшись ни на мгновение, остановился бы, безусловно, лишь на одном Сухомлинове. В нем чувствовалось по крайней мере меньше скрытой хитрости, чем у генерала Поливанова, в дни революции он не участвовал бы в разрушении армии. Он был, безусловно, талантливее и обладал намного большим административным опытом, чем его преемники.

Что касается до его «измены», то она существовала, конечно, только в воображении – никаких побудительных причин к измене у людей, находящихся в положении генерала Сухомлинова и с его характером, не бывает. Это можно было знать и заранее, несмотря даже на все «графические схемы», составленные для его обличения его многочисленными обвинителями.

Государь, будучи весьма наблюдательным и вдумчивым, с негодованием отвергал всякую мысль о подобном позорном обвинении, и если согласился, после долгих колебаний, с сильной нравственной болью, на отдачу своего бывшего министра под суд, то единственно из-за крепкого убеждения, что именно на суде и будет выяснена полная невиновность генерала и тем будет положен конец всем толкам и нападкам.

Чем кончился этот долгий суд и не менее долгое заключение Сухомлинова в крепости, уже известно каждому.

Генерал Сухомлинов вырвался из Совдепии и скончался в Берлине, в полном одиночестве. Жена его была уже давно расстреляна большевиками 239. Жил он в большой бедности, так как издательство вместо обещанной большой суммы за его воспоминания уплатило ему ничтожный гонорар. Его записки вызвали сначала много разговоров, потом о них забыли. В них он подробно говорит о своих обвинителях.