Анатолий Мордвинов - Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 2

Как я уже сказал, я совершенно не знал Распутина, никогда не стремился его видеть и ни одного намека о нем со стороны царской семьи не слышал.

Чувствовалось невольно, что это была частица той действительно интимной области, связанной у императрицы с ее религиозными настроениями, которой им не хотелось, чтобы касались даже люди наиболее к ним доброжелательные и в скромности которых они были убеждены. Это было у них тем замечательным, частным между мужем и женой письмом, которого порядочные люди не должны были вскрывать без приглашения хозяина. Такое разрешение давалось императрицей из всей ближайшей свиты лишь немногим – только А. А. Вырубовой и флигель-адъютанту Саблину.

Вот почему большинству остальных, в том числе и мне, из чувства простой деликатности, а не из каких-либо царедворческих побуждений, приходилось обходить эту область одинаковым молчанием. Да и результат, могущий бы последовать от подобного моего вмешательства, мне был заранее хорошо известен: государь ответил бы и мне теми же самыми определенными словами, которыми он уже обменялся со своим, не менее меня ему преданным министром Двора…

«Если вы меня любите, – говорил государь и близкому к нему кн. В. Орлову в ответ на его искреннее мнение о Распутине, – то прошу больше никогда со мной об этом не говорить; мне это слишком больно и тяжело…»

Но все же в глубине души, под влиянием различных мыслей, назойливо тревоживших меня в те дни, я силился постичь те загадки, которые порою ставит жизнь, подчиняя иногда даже высоко настроенные натуры не настоящим глубоко духовным старцам-аскетам, а людям с неизмеримо низшей культурой духа, со всеми ее обычно отталкивающими проявлениями. И если я с удивлением не понимал, например, гр. Л. Толстого и многих других, талантливо-одаренных, пытливых людей, находившихся в некоторое время их жизни под влиянием разных «мастеровых», проходимцев и «изуверов», то не более понятной являлась мне и образованная, культурная мать из «Детства и отрочества», столь привязанная к «святому человеку» – страннику Грише.

Еще менее я понимал прелестную, по внутреннему и внешнему облику, девушку из рассказа Тургенева «Странная история», дошедшую до рабского поклонения тоже «Божьему человеку», грубому мещанину Василию, страдавшему падучей болезнью, но обладавшему какой-то загадочной нервной силой на мистической почве… Но, удивляясь и не понимая, я одновременно как-то невольно чувствовал и верность слов Тургенева, что «образ этой девушки и других ей подобных все же не теряет от этого своей внутренней ценности». В своей новой, мучительной обстановке он остается, пожалуй, еще более сильным, чем раньше. Эта девушка могла ошибаться, быть истеричной, казаться смешной, даже жалкой, но, как говорит Тургенев, «в чистоте ее наивных побуждений, в волнующей неудовлетворенности всем обыденным земным, в искании чего-то нового, более духовного, пусть болезненного, но того, что она считала правдой, в чем она видела призвание, – ей отказать все же нельзя». В этих суждениях чуткого писателя много правды, могущей относиться и к русской государыне, и не всякий решится бросить в нее камень осуждения. Действительно, только тот, кто ни разу в своих внутренних исканиях не шел ложным путем или в своих страданиях за близких не искал чудесной помощи свыше, кто в отчаянии от неизлечимости ни разу не бросался к настойчиво рекомендуемым знахарям или, наконец, кто не верил, что истина может вещаться не только образованными служителями церкви, но и простонародными галилейскими рыбаками, – только тот, пожалуй, имел право так негодовать, как негодовали в свое время на русскую по духу Мать и Супругу, и не находить объяснений в ее заблуждениях. Такие заблуждения – во имя великой любви к близким или из желания стать ближе к Богу – мне всегда казались простительными, а из-за несовершенства человеческой природы отчасти и понятными.

Только равнодушные и холодные не совершают в данных случаях ошибок. Но как понять «просвещенных», «трезвых» людей Запада, обращающихся за помощью к разным астрологам, предсказателям и магам не из-за этих, всегда высоких побуждений, а из-за своих, чисто личных выгод в их так называемой политической деятельности. По рассказам мне знающих людей, в современной Германии, да, кажется, и в других странах, нет почти ни одного политического деятеля, у которого не было бы своей ясновидящей или своего астролога. Такое стремление существовало и до войны, как рассказывали (насколько это верно – не знаю) – существовала даже своя особая «войсковая» Сибилла, ясновидящая Лизбета Зейблер, вызванная гр. Мольтке в 1914 г. в главную квартиру в Кобленце. Другая, не менее ее известная в Центральной Европе предсказательница графиня ф. Бек, играла большую роль при австрийском Дворе. Имена других модных магов и волшебниц мне не запомнились, но их младшими собратьями пестрят объявления почти всех европейских и американских газет. Как бы ни был удивителен спрос, вызывающий столь обильные предложения, мне не хочется здесь на нем останавливаться.

Я должен только сказать, что европейское салонное и политическое общество уже давно не имело права с таким возмущением указывать на русского Распутина. В своей вере в мистическую силу современных чародеев оно заблуждалось намного недостойнее русской императрицы, верившей лишь в помощь христианского Бога через молитвы того, кто казался ей не кудесником, а «Божьим человеком». Даже люди испытанной духовной и монашеской жизни, как архиепископы Феофан, Гермоген и другие, видели сначала в Распутине человека, одушевленного неподдельными религиозными стремлениями…

Впрочем, довольно об этом человеке, которого я лично не знал, но упомянуть столь пространно о котором меня заставило лишь его имя. С этим именем связано было столько предвзятых суждений, сказавшихся жестоко не только на любимых мною людях, но и на существовании моей Родины. В моих горьких мыслях поэтому я одинаково называл «распутинскими» как тех немногих, кто слепо верил в особую святость Распутина, так и тех бесчисленных, кто столь же убежденно воображал о его могущественном, хотя и тлетворном влиянии на государственные дела.

В бурливом море всех бесчисленных влияний, как «дурных», так и «хороших», постоянно отражающихся на исторической жизни всякого государства, будь то монархия или республика, капля влияния и этого человека, конечно, могла порою показываться на поверхность, но только для того, чтобы через некоторое мгновение и утонуть. Не эта капля, конечно, двигала этим безграничным морем. Ее одинокое влияние было бессильно и само по себе не могло грозить опасностью стране. Острый взгляд моих современников должен был бы всматриваться в другие, более могучие явления, от которых действительно зависит благо и существование государства. Обращенный же на более мелкое, возвеличивающий, в хорошую или дурную сторону, ничтожность, он видит только то, что видим сейчас мы!