Анатолий Мордвинов - Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 2

Вообще, если всматриваться не затуманенными общим гипнозом глазами, то легко можно было вынести впечатление и раньше следственной комиссии, что Распутин в политической жизни не имел никакого влияния на государя, да и в других областях также. Хотя он и имел порою весьма редкую возможность влиять на императрицу, а она передавала его наговоры и советы своему супругу, то только тогда эти настояния могли иметь видимый успех, когда они совпадали с давно продуманным, без всякого распутинского старания, с личным мнением государя. Всякий человек ведь никогда не воспринимает внушений, которых он не хочет воспринять, а государь, повторяю это снова настойчиво, не любил, чтобы им руководили другие, в особенности когда он знал, что об этих воображаемых влияниях усиленно говорят.

Даже в опубликованных частных письмах императрицы – его самого близкого, единственного по обстоятельствам жизни друга – на это имеется чуть ли не в каждом письме доказательство: «Происходят серьезные вещи, а я не знаю твоих намерений…», «Говорят о перемене министров, а я ничего не знаю…», «Вот теперь Дума собирается, а друг просил ее созвать позднее…», «Все делается против его желания…», «Хотела бы наконец знать, какой ответ на мои просьбы…», «Петербургской Думе надо дать резкий ответ…», – а государь отвечает этой Думе выражением искренней признательности.

Распутин против назначения Самарина и А. Ф. Трепова и некоторых других – а их назначают. Он умоляет не увольнять прокурора синода – его увольняют. Распутин «рвет и мечет», что флигель-адъютант Саблин получает назначение, удаляющее его из Ставки, и все же это ни к чему. «Старец» уговаривает не ехать во Львов и Перемышль – едут. Императрица настаивает, чтобы великий князь Димитрий Павлович уехал возможно скорее из Ставки в свой полк, а он остается там месяцами, и т. п., и т. п.

Распутину часто отказывают в таких мелочах, как в назначении его сына, новобранца, в собственный Его Величества полк. Он даже и сам указывает на свое ничтожество, говоря: «Хорошо репу есть, когда имеются зубы, очень жалею, что у меня зубов нет».

«Вот в том-то и странность, – скажут многие, – зубов у него нет, ему отказывают в мелочах, а он все же и увольнял, и назначал министров». «Вот Хвостов – история его назначения ведь всем известна…» Но именно говоря о Хвостове, Распутин выражал неудовольствие, что тот был назначен в его отсутствие. Все говорили и о Протопопове как о распутинском ставленнике. В особенности этим возмущались члены Думы, забывая, что именно председатель Думы Родзянко сам рекомендовал (24 июля 1916 г.) Его Величеству Протопопова в министры, а «прогрессивный блок» Думы выражал свое удовольствие по поводу его назначения.

Можно было бы указать и на другие бесчисленные примеры бессилия Распутина, как и на то, что, общаясь с государем в его частной, совершенно домашней обстановке, я лично ни разу не слышал ни от него, ни от великих княжон даже упоминания о распутинском имени, что, конечно, было бы странным, если бы этот человек являлся действительно «персоной, без которой они не могли обойтись».

Впрочем, такое молчание ничего еще не доказывает – самое интимное всегда молчаливо, но по многим другим признакам чувствовалось довольно ясно, что даже в душевной жизни как самого государя, так и великих княжон этот человек совсем не играл большой роли…

«Мне стыдно перед Россией, – говорил, по свидетельству А. А. Вырубовой, Его Величество, – что руки моих родственников обагрены кровью этого мужика».

В тот день, когда было получено в Ставке известие об убийстве Распутина – оно пришло сразу после нашего завтрака, и государь, видимо, о нем уже знал, – мы вышли с Его Величеством на обычную нашу дневную прогулку в окрестностях Могилева. Гуляли мы долго, о многом говорили, но в разговоре государь ни словом не обмолвился о совершившемся. Когда мы вернулись через два часа домой, некоторые сотоварищи по свите, бывшие с нами, настойчиво мне указывали: «А ты заметил, как государь был сегодня особенно в духе? Так оживлен и весело обо всем говорил. Точно был очень доволен тем, что случилось». Это же довольное выражение лица заметил у государя и великий князь Павел Александрович, приглашенный в тот день к нашему дневному чаю после прогулки.

По правде сказать, ни особенно хорошего расположения духа или какой-либо необычной оживленности я тогда у государя не заметил. Но отчетливо вспоминаю, что в те часы мне действительно не чувствовалось в нем, по крайней мере по внешности, ни сильного волнения, тревоги или раздражения. Его тогдашнее настроение только лишний раз подтверждало мое всегдашнее убеждение, что этот человек не играл большой роли в его внутреннем мире. Правда, в тот же вечер мы выехали из Могилева в Царское. Но этот отъезд был предположен еще заранее, и наше возвращение было ускорено лишь по просьбе императрицы на несколько часов. Флигель-адъютант Саблин, бывший в те дни в Царском Селе и говоривший по поводу событий как с государем, так и с императрицей, даже уверял, что «они оба очень просто отнеслись к убийству Распутина, говорили об этом как об очень печальном факте, но не больше»… 7Думается все же, что по отношению к императрице это свидетельство не совсем точно.

Вспоминается мне с тяжелым чувством затем и один вечер в Александровском дворце, в декабре 1916 года, почти непосредственно следовавший за убийством Распутина и который я провел на своем дежурстве у великих княжон.

Кто помнит те дни, помнит, конечно, и то, каким злорадством было наполнено тогда все окружающее, с какою жадностью, усмешками и поспешностью ловились всевозможные слухи, с каким суетливым любопытством стремились все проникнуть за стены Александровского дворца. Почти подобным же напряженным любопытством было полно настроение многочисленных служащих и разных должностных лиц и в самом дворце.

Царская семья это чувствовала, и на виду у других они все были такими же, как всегда. За домашним обедом и государь, и императрица были только более заняты своими мыслями, выглядели особенно усталыми, да и обыкновенно веселым и оживленным великим княжнам было как-то тоже не по себе. «Пойдемте к нам наверх, Анатолий Александрович, – пригласили они меня сейчас же после обеда, – у нас будет намного теплее и уютнее, чем здесь».

Там наверху, в одной из их скромных спален, они все четверо забрались на диван и тесно прижались друг к другу. Им было холодно и, видимо, жутко, но имя Распутина и в тот длинный вечер ими не было при мне произнесено. Им было жутко не оттого, что именно этого человека не было больше в живых, а потому, что, вероятно, ими чувствовалось уже тогда то ужасное, незаслуженное, что с этим убийством для их матери, отца и для них самих началось и к ним неудержимо приближалось.