Анатолий Мордвинов - Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 2

В этом отношении вся семья Александра III была одинакова. Я вспоминаю, как часто и великий князь Михаил Александрович, несмотря на мои частые, убедительные доводы, подтвержденные и у него самого не раз горьким опытом, все же не мог смириться отказать кому-либо в просимой помощи и оказывал ее нередко тайно от меня, самым милым и находчивым способом, о котором сам мне потом с удовлетворением рассказывал.

Взгляды государя и его семьи на человеческие взаимоотношения были рыцарски-благородными и доброжелательными, а атмосфера, в которой протекала жизнь, являлась тому наглядным доказательством. Во время семейных бесед разговор их был всегда далек от мелких пересудов, затрагивавших чью-либо семейную жизнь и бросавших какую-либо тень на одну из сторон. В течение многих дней и вечеров, когда я имел радость находиться в близком общении с царской семьей, я ни разу не слышал намека на сплетню, столь оживлявшую всегда все общества мира. Попытки некоторых близких лиц нарушить это обыкновение неизменно встречались молчанием или переменой разговора. В этом отношении семья моего государя была единственной из всех, которые я знал, – о них сплетничали все, даже близкие родные, они, по крайней мере при мне, не сплетничали ни о ком.

Вся грязь человеческой жизни, с которой государю как высшему лицу приходилось соприкасаться в некоторых делах о разводах, вызывала в нем, по известным лишь случаям и разговорам, ярко выраженную брезгливость и нежелание входить в подробности. Но вся семья отнюдь не обособлялась от жизни в других ее проявлениях. Эта жизнь, как светлая, так и темная, служебная и частная, ликующая и страдающая, – жизнь верхов и низов, несмотря на «замкнутость» и «китайскую стену», проникала к ним бесчисленными путями, и в бесчисленных случаях они соприкасались с нею непосредственно. И государь, и императрица, и дети волновались этими проявлениями жизни не менее, а скорее сильнее других, о чем я как очевидец имею возможность утверждать, и назвать государя «безучастным ко всему» было бы такой явной несообразностью, о которой в другое время, говоря об этих словах генерала Деникина, да и многих других, конечно, не стоило бы и упоминать. Если бы генерал Деникин и согласные с ним побывали бы действительно лично сами хоть на несколько дней в том «Царскосельском дворце», где, по их утверждению, «плелась липкая паутина грязи, распутства и преступлений», он, наверное, сейчас бы взял эти свои слова назад и заменил бы их фразою более подходившей к тогдашней действительности: «вокруг чистых, беспредельно преданных России обитателей Царскосельского дворца плелась уже давно липкая паутина грязи, распутства и преступлений, с предательством во главе»… И действительно, в настоящем, а не воображаемом Александровским дворце протекала лишь чистая, строгая, почти монашеская жизнь, с волнующею любовью к Родине, с горячими стремлениями к человечности и к счастью всего народа. Я знаю, что в противовес моим словам «о человечности» будут сейчас же ссылаться на вынужденное подавление оружием бунтов и на те смертные казни, которые, являясь последствием кровавых выступлений тогдашних революционеров, должны были изредка, по иронии судьбы, применяться даже в царствование этого, самого незлобивого и наиболее ценившего человеческую кровь монарха Европы. Эти наказания вводились на основании суровых военных законов, для сохранения жизни остального населения, и утверждались единодушно главнокомандующими военных округов. Если бы люди только знали, с каким отвращением и с какою душевною болью относился вообще государь к этому наказанию, несмотря на все доводы правительственных лиц в «необходимости» его применения! Он с ним не мог примириться даже в самое разнузданное время кровавых политических преступлений и всегда с удовлетворением указывал, что наши «деспотическое» законы, в противоположность демократическим республикам «просвещенных» стран, не знали этого наказания за убийство в обычных условиях жизни государства 5. Я думаю, что ни одному человеку, стоявшему во главе тогдашнего управления, как только государю, не приходилось в тогдашнее злобное время столь мучительно задумываться над словами Паскаля: «Справедливость бессильна без силы, а сила – это тирания без справедливости». Одинаковые чувства разделяла с ним и императрица. По своим глубоким христианским воззрениям она была способна, как и ее сестра, великая княгиня Елизавета Федоровна, умолять о даровании жизни даже убийце ее собственного мужа. По собственным словам Его Величества, сказанным однажды с глубоким сердечным волнением: «Он за все время царствования не подписал лично ни одного смертного приговора, и, насколько я знаю, ни одна просьба о помиловании, дошедшая до него, не была им отклонена».

Мне лично в трех или четырех случаях приходилось как дежурному флигель-адъютанту представлять такие поступившие ходатайства – три из них по просьбе великой княгини Ольги Александровны, к которой с подобными просьбами обращались неизвестные ей люди, – и всегда государь с искренней радостью, душевным удовлетворением и поспешностью на них соглашался. Я вспоминаю, как однажды на имя дежурного флигель-адъютанта поступила по почте просьба о помиловании, не помню, кого-то из приговоренных военным судом к смертной казни и приговор о котором уже был утвержден к исполнению одним из главнокомандующих войсками, кажется, Одесского военного округа. Помню, что срок оставался чрезвычайно короткий, и государь, волнуясь очень, чтобы помилование пришло вовремя, сам обдумывал способы для скорейшего его доставления по назначению. Вспоминается мне и еще один случай, уже в последние месяцы царствования, в беспощадное время войны, когда государь был уже Верховным главнокомандующим и находился в Ставке, в Могилеве. Я был дежурным при Его Величестве, когда мне доложили, что какой-то проситель, еврей, прибывший издали, добивается всеми силами лично подать просьбу государю о помиловании своих родственников, двух молодых евреев-солдат, присужденных полевым судом Кавказского фронта к смертной казни за то, что, находясь в строю и желая избежать дальнейшей службы, умышленно ввиду неприятеля прострелили себе руки. Подобные случаи, повторяясь все чаще и чаще, вызывали и во всех иностранных армиях самые суровые меры для их устранения. Государь сейчас же взял от меня это прошение и направился с ним к генералу Алексееву, чтобы узнать у него, «что можно еще сделать для этих несчастных безумцев»… Чем кончилось это дело, я не знаю, но я видел искреннее желание государя облегчить участь осужденных по закону евреев.

Императора Николая II слишком часто называли и «упрямым», и «всегда сомневающимся» – вероятно, забывая, что упрямый почти никогда не сомневается, а сомневающийся не бывает упрям. Действительно, государь часто колебался и сомневался, но, как я уже сказал, происходило это у него из остро ощущаемого чувства единоличной ответственности за свои решения. Хотя «лучшее и враг хорошего», он всегда стремился к лучшему. Но в основных, глубоко им продуманных и выношенных не в один год верованиях он не сомневался никогда и следовал им с настойчивостью, так радовавшей многих, но и очень далекою от не раз придающего упрямства…