Анатолий Мордвинов - Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 2

Этим, конечно, пользовались люди, имеющиеся при всяком Дворе и стремящиеся очень ловкими, осторожными, как будто совершенно исключающими всякую их личную заинтересованность словами возбудить невольное неудовольствие против другого. В подобных положениях как в частной, так и в придворной жизни невольно вспоминается любимая поговорка Чаадаева: «Un ennemi impuissant est le meilleur de nos amis; un ami jalous est le plus cruel de nos ennemis».

В противность утверждения генерала Деникина государь ценил монархическую идею; он ее берег и глубоко был ею проникнут. Эту идею не понимали как следует и совсем не берегли ее именно те, кто и сейчас продолжает создавать около этого имени новые, сильные фантастические легенды.

Распутина, о котором тогда все так много кричали и толковали на все лады, я совершенно не знал. Я ни разу не встречал его ни во дворце, ни во время прогулок в дворцовом парке и даже ни разу не слышал о нем ни малейшего намека ни от Их Величеств, ни от маленького наследника или от великих княжон, с которыми я был связан самою искреннею, откровенною дружбою. Я не видел его также ни на одной из бесчисленных любительских фотографий, снятых собственноручно членами царской семьи и подробно, шаг за шагом, передававших всю их домашнюю жизнь.

Уже одно это обстоятельство показывает, насколько утверждение всех, в том числе и печатное утверждение председателя Думы Родзянко, что «Распутин дневал и ночевал во дворце», «был облечен должностью (никогда не существовавшей в действительности) какого-то царского лампадника и был главною фигурою в царской интимной жизни, без которой они не могли обойтись», являются столь же далекими от истины, как и те фантастические рассказы, связывавшиеся с «непреодолимым» якобы влиянием этого человека.

Любой из министров и членов управления бывал намного чаще во дворце, чем тот, и мог неизмеримо сильнее влиять всякими способами на ход государственных дел. Командир Собственного Его Величества полка, мой старый знакомый генерал Ресин, без ведома которого ни одно лицо, даже тайно, не могло проникнуть во дворец в декабре 1916 года, мне по-дружески говорил, что со времени его вступления в должность – кажется, в течение 7 месяцев, – он дает мне честное слово, что «нога Распутина не бывала ни разу в Александровском дворце». Совершенно смехотворны и рассказы секретаря Распутина – Симановича, помещенные в его книге 6, где он силился убедить, что «в царских дворцах он был, как у себя дома, играл с царем в макао и другие игры и потому знает такие тайны, которые не были доступны никому», – стоит ли говорить, что все это является лишь бессовестным вымыслом. Симонович никогда не был принят во дворце, да и государь совершенно не признавал карточной игры и выучился играть в безик с императрицей лишь в Сибири.

Все вообще рассказы и сплетни о Распутине меня интересовали как-то мало, а наружно почти не интересовали совсем. Было ли это во мне своего рода предубеждением против непонятного пыла, с которым обрушивались на эту, в общем, по моему мнению, совершенно не заслуживающую внимания личность, или просто слишком горделивым упрямством не идти по стопам большинства – я не знаю. Вероятно, и то, и другое было у меня связано вместе. Мои настроения в те годы, пожалуй, чаще всего могли бы выразиться в том коротком, чисто случайном разговоре с императрицей Марией Федоровной, который мне сейчас вспоминается почему-то с удивительными, до точности слова, подробностями. Произошел он за одним из завтраков в Аничковском дворце, кажется, года за два до начала войны. Я был тогда уже флигель-адъютантом государя. За столом, кроме хозяйки, кн. Шервашидзе, гр. Гейден, гр. Менгдель и меня, никого не было. Государыня только что вернулась с выставки в Академии художеств и была в тот день более оживленна, чем за последнее время.

[…] [22]Быть может, в другое время, при других обстоятельствах, совсем далеких от политики и от дворца, Распутин и заинтересовал бы меня хоть ненадолго, как интересовали меня вообще многие странные и любопытные личности из всякой среды, и в особенности из нашей русской, крестьянской. Но тогда разделять убеждение большинства в его каком-то громадном влиянии на государственные дела мне казалось не только смешным, но и недостойным по отношению к моему государю. Для меня, по всем моим личным впечатлениям, подобное утверждение являлось совершенно невероятным и меня только сердило. Такое обособление себя в этом вопросе от других, даже от многих вдумчивых товарищей по ближайшей свите государя, искренне преданных Его Величеству, должно казаться и слишком самонадеянным, и слишком близоруким, если не совершенно слепым; и все же я каяться в нем ни перед самим собою, ни перед другими не хотел и не хочу до сих пор. Такое отношение у меня являлось совершенно искренним и невольным, вытекавшим из моих собственных, быть может, и наивных рассуждений. Я не мог себе представить, чтобы образованный, глубоко культурный, исторически начитанный человек, притом человек с достаточным государственным опытом и необычайно развитым чувством единоличной ответственности, каким, без всяких сомнений, являлся в моих глазах государь, смог подпасть под влияние и оказаться руководимым, не в частной жизни только, а и в государственном управлении, каким-то безграмотным мужиком-странником. Это являлось тем более невероятным, что основные черты характера государя не давали такой возможности никому. Ни один из государственных деятелей ни до Распутина, ни после него не мог утверждать, что он пользовался исключительным влиянием. Каким бы сильным характером или своеобразной ловкостью ни отличались эти деятели или просто безответственные частные лица, неизменно приходилось от каждого из них выслушивать или читать в их записках сетования на то, что (как говорил Стишинский) «царя взять в руки было невозможно; он всегда ускользал. Никто влияния на него иметь не может; он не дается, несмотря на всю слабость характера».

Распутин, как бы не заставляла его хвастаться созданная ему легковерной толпой репутация, конечно, не являлся тут каким-либо редким исключением и никакого значения в государственном управлении иметь не мог, что и доказало – увы! слишком поздно, – даже самое пристрастное расследование враждебной государю революционной чрезвычайной следственной комиссии.

Только люди, смотревшие на человеческие взаимоотношения глазами самого Распутина, могли допустить подобную возможность, а под умелым влиянием врагов нашего государственного строя и уверовать в нее. Впрочем, даже и сам «старец», по свидетельству французского посла, говорил о своем полном бессилии и просил Палеолога – постороннего и иностранца – укрепить государя во мнении о полезности одной из мер, «так как сам это сделать был бессилен».