Анатолий Мордвинов - Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 2

Государь был полон простоты и душевной деликатности необычайных, с которыми никогда не совмещается ни «фальшивость», ни «коварство». Он, как никто, умел ценить искренность, жаждал этой искренности в других и как никто умел хранить в себе тайну, доверенную ему в порыве откровенности другими. Но сам почти никогда не делился своими душевными переживаниями из чувства, как мне казалось, утонченной деликатности, а не подозрительного недоверия или гордости. В глубине же, повторяю с настойчивостью, это была душа чрезвычайно нежная и очень чувствительная, хотя он и делал все, чтобы эту свою сущность скрыть и не дать ей вырваться наружу даже по отношению к своим собственным детям. И все же его нежность довольно часто прорывалась, как я неоднократно замечал. Все жалующееся, просящее, обиженное, хотя нередко и притворное у хитрых людей, находило отклик в его сердце, молчавшем только при требованиях и угрозах. Я говорю это не голословно, а на основании личного убеждения, вынесенного из бесчисленных случаев, которым я был свидетелем. Государь поэтому мне всегда представлялся чересчур добрым и слишком снисходительным, но и человеком беспредельно верующим, у которого вера подкреплялась не только врожденными стремлениями и собственными размышлениями, но и склонностью к любви, а его любовь главным образом основывалась на жалости. Он, может быть, и не знал как следует тот простой народ, который жалел, но он его крепко любил – мы ведь все всегда любим существа и даже вещи за все те качества, которые мы сами, по нашим впечатлениям, желаем им присвоить… Наивность, жар, потребность убеждать во что бы то ни стало других, выявление собственного превосходства в его привычках, очень восторженного и наружно уравновешенного человека действительно отсутствовали. Они ему казались, вероятно, грубыми, отголоском слишком большой уверенности в самом себе, чего он так не любил в людях. Но это, конечно, не значило, что ему было неприятно общение с людьми, превосходившими его по развитию. Он вообще стремился быть справедливым ко всякому и, присматриваясь к новым людям, старался составить о них свое собственное мнение, обычно придавая мало значения, в особенности худому мнению, высказанному об этих же людях другими. В таких случаях нередко достигалось обратное: «оговоренные» люди, как, например, Распутин, в его глазах уже являлись обиженными, и он зачастую невольно бывал на их стороне.

Он, вероятно, много ошибался, потому что слишком верил во все то хорошее, что он желал видеть в человеке, и довольно тяжело переживал свои разочарования, но он нередко и радовался, когда у него являлась возможность без постороннего вмешательства ошибаться в другую сторону и находить достоинства там, где он их раньше не находил.

Говорить с государем «от сердца» можно было о чем угодно, даже самое ему неприятное. Но только «от всего сердца» – на это он был чрезвычайно чуток и отзывчив, а также чтобы он чувствовал, что тут нет никакой личной заинтересованности, политической или придворной интриги.

Всякий искусственный жар, всякие, порою искренние, убежденные, но холодные настояния, шедшие против его воззрений, его уже внутренне, а иногда и внешне сердили.

Ему также приходилось зачастую в частных беседах выслушивать наговоры на разных лиц, но, как я уже сказал, он этого особенно не любил. Такие мнения ему казались сплетнями или интригами. Он это сейчас же давал понять, меняя разговор или становясь как-то сразу безучастным.

Лишь два или три имени людей, относившихся к нему с несправедливою, явною злобою, заставляли его, по человечеству, короткою раздраженною фразою из двух-трех слов соглашаться с только что выслушанной о них нелестной характеристикой.

Но я знал, что стоило даже и этим людям добиться у него свидания глаз на глаз и высказать ему от всего их сердца, – если оно у них было, – почему они идут против него и что им в нем не нравится, как он перестал бы на них сердиться и все бы прежнее им простил. Но и простив им, то есть чувствуя искренность их личной незаинтересованности, – он не следовал бы их советам, если бы их настояния шли против его убеждений.

В печати не раз встречалось утверждение, что «государь не любил самостоятельных людей и окружал себя бесцветными личностями, привыкшими из-за любовного почитания беспрекословно исполнять волю их господина». Если это касается только ближайшей свиты государя и если «бесцветность» выражается в неимении собственного мнения или боязни высказывать это мнение государю, то такое утверждение весьма не точно. Подобной «бесцветности» среди людей, окружавших государя в мое время, да, вероятно, и ранее почти не было, да, мне кажется, за небольшим исключением и не могло быть. Никто так сильно не испытывал нерасположения ко всему придворному – «царедворскому», заискивающему, как император Николай Александрович. Как я только что сказал, у государя всегда была потребность выслушивать искреннее мнение своих собеседников и имелось благородство не сердиться за такие мнения, если бы даже они были резкими, непрошеными и противоречили бы его собственным желаниям.

Из всех моих сотоварищей по ближайшей свите только один, и то с большою натяжкою, пожалуй, мог обладать некоторыми мелочными придворными недостатками, сохраняя вполне свое личное достоинство.

Не помню я ни одного случая, чтобы люди из ближайшего окружения государя за такие идущие от души и сердца мнения впадали в немилость. Мне будут указывать на опалу, постигшую и князя Орлова, и флигель-адъютанта Дрентельна, и фрейлину Тютчеву. Но удаление этих верных, любивших государя людей было вызвано такими сложными и тонкими интригами со стороны, о которых сейчас трудно кратко, да и не хочется говорить, а вовсе не их откровенными предостережениями. И адмирал Нилов, и граф Фредерикс, отец Шавельский, и даже Воейков и многие другие в своих интимных разговорах с государем приводили с не меньшей, а подчас и с большей определенностью те же доводы, какие высказывали и кн. Орлов, А. А. Дрентельн и фрейлина Тютчева и от этого нисколько не пострадали. Да и кн. Орлов после своей откровенной беседы с государем о Распутине продолжал и после того в течение 4 или 5 лет пользоваться искренним расположением Его Величества. Я вновь повторяю, что государю можно было безбоязненно говорить все, но при условии, чтобы это шло от души, и в особенности чтобы об этих их настояниях данные лица не разглашали по сторонам с печалованием, что их не слушают, и главное, чтобы в этих разговорах с посторонними не упоминалось имя императрицы. Многие в этом последнем случае бывали неосторожны, хотя должны были бы знать, насколько сильно любил император свою супругу, так и то, что все их слова, сказанные на стороне даже друзьям, доходили стараниями болтливого общества до государя и императрицы с изумительной быстротой и часто искаженными.