Анатолий Мордвинов - Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 2

Вспоминаю и один вечер в Могилеве, когда я находился в кабинете государя с маленьким Алексеем Николаевичем и его наставником Г. Жильяром. Его Величество, сидя за письменным столом, готовился подписать какую-то бумагу и, обратясь ко мне, сказал: «Кто бы из нас, русских, мог подумать, что мне придется вот сейчас подписать это объявление войны Болгарии! 4Подумайте, Мордвинов, той самой Болгарии, за освобождение которой пролилось столько русской крови… С гнетущим чувством подписываю этот несчастный документ… Я знаю, что сам болгарский народ тут ни при чем. Он не может быть врагом России, своей освободительницы… Это все происки вечных врагов славянства… Потом болгары, конечно, поймут, но будет, как всегда, уже поздно…» Государю были противны всякие игры, всякие замаскированные ходы, всякая неискренность, даже вынужденная якобы «для пользы дела». Он предпочитал молчать, вместо того чтобы подобранными фразами или осторожными поступками скрыть свое настоящее отношение к делу, как это умеют скрывать ловкие политики или дипломаты. Он и бывал очень часто молчалив, в особенности когда предполагал, что его слова могут чем-нибудь обидеть собеседника и сделать ему больно, но будучи раз высказанными эти слова всегда искренне передавали то, что он в данное время думал, не оставляя за собой никакой задней мысли. За все время довольно близкого общения с государем я видел его, быть может, слишком часто уходящим в себя, иногда, по моему мнению, непоследовательным (обычно в пользу справедливо им недолюбливаемых людей) – но всегда, безусловно, искренним и прямым, когда он высказывал свое мнение. Все же нередко чувствовалось, что ему, от природы чрезвычайно скромному, даже застенчивому, насквозь проникнутому чувством единоличной ответственности, невольно приходилось сомневаться в верности своих выводов, и потому было очень трудно «навязывать» свою волю другим. Но ведь только самовлюбленные, поверхностные натуры могут не иметь сомнений и высказывать свои решения с жестокостью сильной воли, недоступной для более вдумчивых и деликатных. Сильная воля – это свойство присуще не всякому. Оно часто ограниченное, как и физическая сила, и, конечно, как и эта последняя, не предполагает непременно высоких нравственных качеств. В этом отношении настроения государя очень часто совпадали с настроениями Мериме, считавшего своим долгом «лишь быть честным человеком и сомневаться»…

Я знаю, что мое утверждение о полной искренности государя (с теми, кто был с ним искренен) многим покажется голословным, и они будут по-прежнему указывать на благодарные поцелуи, расточаемые министрам одновременно с состоявшимся не по их желанию увольнением. Эти поцелуи хотя и редко, но бывали, и, конечно, не были теми лобзаниями души, какими их силились представить возмущенные повествователи. Таким словом нельзя назвать сердечный порыв государя, желавшего лишь сильнее высказать благодарность своим уходящим сотрудникам – притом далеко не всем – и показать им, что он как человек чутко понимает их нелегкие переживания при увольнении их императором и волнуется вместе с ними. Это бывал у него всегда только порыв, искренний и неподготовленный, ничего не имевший общего ни с хитростью, вероломством или коварством.

Увольняя почему-либо своих министров, государь обыкновенно записывал в свой дневник: «Много внутренней борьбы понадобилось мне для того, чтобы я пришел к этому решению».

Вообще отношение государя и его семьи к человеческим тяжелым внутренним переживаниям было изумительно сердечным и отзывчивым. Я прожил не один десяток годов, видел много хороших добрых людей, но почти не встречал такой чарующей по простоте доброты, как в семье моего государя и его отца.

Граф Витте, сам по виду сухой и важный – я знал только его внешность, – видимо, совсем не в силах был узнать душу своего императора, когда говорил «о сухости его сердца, происходившей якобы от слабости разума».

Таким же полным незнанием, по всем данным, обладал и В. Набоков. Разбираясь в этих воспоминаниях гр. Витте, он собственными словами так характеризует ушедшего навсегда государя: «Кроме воспитанности и доброты – в очень условном смысле, – никаких положительных черт в Николае II найти нельзя. А вот черты отрицательные: они собою определили весь характер царствования. Он вероломен, он фальшив; у него в характере нет истинного благородства… рисуется характер ничтожный, мелкий и женственно-злопамятный… Он самонадеян, тщеславен…». Изумительный предвзятостью, той же непонятной злобой и тем же непонятным неведением отличаются печатные суждения о государе и одного «передового» военного – генерала Е. И. Мартынова: «Недалекий от природы, – говорит он. – Слабовольный, легкомысленный и к тому же завистливый и фальшивый. Он вообще не любил способных, самостоятельных и серьезных людей, которые кололи ему глаза своим превосходством…»

Все мое существо, и, конечно, не у меня одного – возмущается, когда я слышу эти явно несправедливые, злобные слова. При всем стремлении найти недостатки у государя Николая Александровича его меньше всего можно было решиться назвать сухим. Потребовалось бы слишком много времени, чтобы перечислить случаи его безупречной, деликатной отзывчивости и его искренней радости, когда его помощь помогала людям оправиться от болезни или стать на ноги. Его доброта была не поверхностного качества, не выказывалась наружу и не уменьшалась от бесчиленных разочарований. Он помогал сколько мог из своих собственных средств, не задумываясь о величине просимой суммы, в том числе и лицам, к которым, я знал, он был лично не расположен. «Он скоро все раздаст, что имеет», – говорил мне однажды покойный кн. Н. Д. Оболенский, управляющий кабинетом Его Величества, основывая на этом даже свое желание покинуть занимаемую должность. Собственных средств у государя было сравнительно немного, около миллиона, императрица считалась богаче, у нее скопилось немного более полутора миллионов рублей.

Конечно, добротой государя слишком пользовались многие, и такая «неразборчивая» отзывчивость могла казаться «странной», «вредной» и лишь в самых редких случаях оправдывавшейся действительной нуждой. Я сам невольно принадлежал к числу этих не понявших такой широты.

Такие доводы приходилось выслушивать неоднократно и самому государю от многих докладывающих ему о просьбах лиц, а иногда «официально» им и уступать, помогая затем этим же самым просителям уже непосредственно от себя, негласным путем. «Где еще этим несчастным ждать проверки их нужды, – говорил как-то государь, – да и как проверить их искренность…» И приводил в пример один из случаев, не перестававший особенно волновать Его Величество, когда один из отставных офицеров, просивший об уплате неотложных долгов, упомянул в своем прошении, что в случае отказа он застрелится. «Вот тогда этому не поверили, считали только дерзкой угрозой и вымогательством, а я сам узнал затем из газет, что он действительно застрелился… Нет, такими вещами не шутят, когда обращаются ко мне…»