Анатолий Мордвинов - Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 2

В выработке этого одинакового для обоих, чисто русского мировоззрения, если говорить о влиянии вообще, подчиненная роль, естественно, должна была принадлежать не государю, а императрице, почти не знавшей страны, в которой начиналась ее новая, неопытная жизнь и в знании особенностей которой ее превосходил в неизмеримо высшей степени государь.

Мне лично, имевшему несказанную радость находиться подолгу в интимной обстановке царской семьи, ни разу не приходилось видеть, чтобы императрица «диктовала свою волю» государю. Скорее наоборот, я не раз бывал свидетелем, когда, несмотря на многократные, даже очень настойчивые просьбы царицы по совершенно незначительным делам, исполнить которые было легко, государь оставался тверд в принятых решениях.

Из нескольких подобных случаев мне вспоминается сейчас один: как незадолго до «революции», когда, по убеждению всех, «никогда влияние императрицы не было так сильно», Ее Величество, по ходатайству чинов ее санитарного поезда, просила государя дать разрешение всем гражданским чинам, связанным с фронтом, «лишь только доносить» их походное обмундирование. Эти чины превратили свою одежду совершенно в форму офицеров действующей армии, что вызывало уже давно не только недоразумения, но и справедливое негодование в войсках. Я помню, что государыня днем, а затем и в течение вечера несколько раз обращалась к Его Величеству с этой очень настойчивой просьбой, ссылаясь на многие доводы, но государь со всевозрастающим неудовольствием наотрез отклонил все ее настояния и даже удалился в другую комнату.

Появившиеся столь бесцеремонно в печати частные письма императрицы к государю 16не разбивают, а скорее подтверждают сложившееся у меня в этом отношении прочное убеждение. Далеко не все, что советовала государыня своему супругу в своих письмах, им исполнялось. Как я уже сказал, были, наоборот, и слишком частые назначения, резко расходившиеся с ее желанием. В своих печалованиях и опасениях императрица как самый близкий человек, естественно, не могла удержаться в своих письмах от советов, казавшихся ей наиболее благоразумными и необходимыми, но во скольких посланиях ее из Царского Села в Ставку сказывалась горечь, что ее предупреждений «и раньше не слушались», и «не будут слушаться и впредь»…

Так называемая политика начала ее занимать, как и всех, лишь во взбудораженные дни нашей первой смуты, и в особенности в дни войны, когда началась столь самоубийственная «осада власти» и начинала чувствоваться опасность для самой царской семьи. Ни одна жена и мать не могла и не имела права оставаться равнодушной в такое время. Но императрица – я говорю это искренне – и в те дни в неимоверно меньшей степени стремилась «управлять государством», чем другие жены других мужей как из правительственных кругов, так в особенности и из тогдашнего общества.

Правда, у нее бывали, да и то крайне редко, два-три министра и некоторые люди, облеченные мало влиятельною властью, но это не она вызвала их к себе, чтобы «властно руководить» ими, а они сами добивались приема у нее, чтобы в присутствии государя поделиться с нею своими тревогами, жалобами, осведомлениями и затаенными надеждами на ее помощь в проведении некоторых, им желательных мер. Она их принимала, больше их выслушивая, чем ими руководя, соглашалась в большинстве с их доводами, говорила и писала о них государю, как писала и обо всех маленьких проблемах, до нее достигавших, но и только. В дальнейшем она была уже бессильна, так как, по ее же словам, ее советов «не слушались совсем»…

Я удивляюсь, как мог генерал Дубенский записать в своем дневнике, что «государь в полном ее (императрицы) подчинении». «Достаточно было их видеть, – говорит он, – четверть часа, чтобы сказать, что самодержцем была она, а не он. Он на нее смотрел, как мальчик на гувернантку, – это бросалось в глаза…» В данном случае Дубенский повторял лишь дословно то ложное ходячее мнение, которое сложилось у людей, никогда не видевших ни государя, ни императрицу в их частной жизни. Впрочем, и Дубенский был из числа таких. Он видел царскую семью только в официальных случаях или лишь «на людях», когда такое подчинение, если бы оно даже существовало, и при всем желании его видеть уж никоим образом и никому не могло броситься в глаза. Как и большинство остальных, он видел в своем воображении лишь то, что хотел сам видеть.

Еще более удивил меня сенатор Завадский, когда в своих воспоминаниях утверждал, что ему «было еще при царе известно, что в последнее время императрица присутствовала при докладе министров, иногда внося заметки в свою записную книжку, то вызывала министров перед их всеподданнейшими докладами к себе и осведомлялась, о чем они будут докладывать государю». Стоит ли говорить, что подобное утверждение от начала до конца явно не соответствовало действительности и что сенатор Завадский был введен в заблуждение рассказами каких-либо чересчур уж очень словоохотливых людей. Как я уже сказал, императрица никогда не вызывала к себе министров, а это они сами добивались возможности быть у нее. Равным образом я не запомнил ни одного случая, чтобы государыня присутствовала бы при каком-либо докладе министров у государя. Это было бы настолько необычайно и так противоречило бы прочно соблюдавшимся правилам, обычаям, а главное, характерам императрицы и государя, что сейчас бы стало известным всем лицам ближайшего окружения государя, в том числе, конечно, и мне. Впрочем, все революции мира любят выдумывать «правду» как о себе, так и о своих противниках. Когда во время революционного судилища над несчастной королевой Франции ее «публичный обвинитель» стал с жаром утверждать, что она имела на своего мужа столь сильное влияние, что могла добиться от него, безусловно, всего, чего желала, Мария-Антуанетта ему с достоинством возразила: «Одно дело, если человеку дать лишь совет, совершенно другое, если настаивать на их исполнении».

Совершенно такой же ответ могла бы дать и русская государыня всем своим бесчисленным «публичным обвинителям».

Кругом нее все бурлило, осуждало, грозило, сплетничало и устраивало сговоры. Все это она чувствовала, так как все доходило до нее. Ко всему этому она раньше относилась с достоинством, присущим ее сану, и с брезгливым равнодушием незапятнанной женщины. Но теперь, во время войны, дело уже шло не о ней одной, а о более для нее святом и высоком.

Но и в дни своего невольного негодования она вопреки ходившим смехотворным слухам о каком-то замышленном ею перевороте в свою пользу не стремилась ни властвовать, ни управлять. Она лишь желала укрепить в сознании государя необходимость большей властности и меньшей снисходительности. В данном случае она была совершенно права, как, конечно, верно и то, что тот, кто сам желает «устранять», чтобы «властвовать», не стремится так упорно к увеличению власти управляемого, хотя бы и самого близкого по положению человека.