Анатолий Мордвинов - Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 2

Упомянув здесь столь пространно о воображаемом тлетворном влиянии императрицы Александры Федоровны на государственные дела, лишь невольно хочется остановиться немного подробнее и на других чертах ее характера, какими они представлялись мне, в моих собственных, очень искренних о ней суждениях.

Я лично очень любил императрицу, относившуюся ко мне с большим расположением. Это было нервное, застенчивое, всегда искреннее, высоко настроенное, напряженное существо, забывающее саму себя, свое больное сердце и «бросающуюся навстречу всем страдающим людям».

Находившийся где-то в неизвестном мне пространстве Распутин не мешал мне видеть, с каким отчаянием принимала она к сердцу все известия о неудачах нашей войны и с какою любовью относилась ко всему русскому, самобытному, православному. Распутин не мешал ей высказывать глубоко просвещенные мысли, благородство и тонкость которых не позволяли мне сомневаться в ее богато одаренной, чуткой как к искусству, так и к будничной жизни натуре. Эти мысли она не только высказывала, но, как я по многому замечал, она старалась им следовать, напрягая для этого все свои душевные силы.

Ее основное религиозное мировоззрение прочно сложилось задолго до Распутина, и этот человек, если бы даже и был в силах, вряд ли смог когда-либо внести в него что-нибудь «свое», новое. Все его попытки в этом отношении кончились бы собственным крушением. Я чувствовал в ней невольную симпатию и потому, что ее отношения к людям отличались большим благородством, были проникнуты более любовным чувством, чем этих людей к ней, и что ее слова у нее не были только угрозами.

Я мало знал ее сестру, великую княгиню Елизавету Федоровну, ушедшую в конце в полумонастырь и отдавшую весь остаток своей жизни на заботы о других, но я ясно сознавал, что основные качества натуры обеих сестер были совершенно одинаковы. Я редко видел ее веселой – она слишком была чутка и слишком ею испытывалась боль от всего происходящего вокруг нее как в России, так и в других странах. «Отвращать государя от народа», по выражению Родзянко, не был в силах никто; тем менее способна была на это императрица, которую именно в таких выражениях обвиняли тогдашние «общественные деятели». Служение России и ее народам она ставила главной целью своей жизни и радовалась необычайно каждому искреннему чувству, проявленному по отношению к ней кем-либо из этого народа, знатного или незнатного.

Я вспоминаю, с чувством какого явного удовлетворения императрица показывала мне ту груду писем, занимавших чуть ли не весь угол ее комнаты, которые она получала и с фронта, и из деревни с наивными выражениями любви и благодарности. Над этими письмами многие тогда смеялись, вероятно, смеются и теперь – говоря, что они нарочно были подделаны полицией и старательным начальством. Многие из этих писем, показанных мне государыней, я лично читал; я сам сжился с русскою простонародною речью; подражать ей было не по плечу даже многим писателям из «народников», не говоря уже о военном начальстве или полиции. Эти письма были и безусловно подлинные, и по отношению к государыне, вероятно, искренние. Люди известного направления привыкли называть свою родину «полицейским государством». Быть может, это было относительно верно (в прямом смысле, конечно) по отношению к столицам и большим городам, но отнюдь не по отношению к русской деревне. Деревня видела полицию крайне редко. В моем уезде, равном по размерам одной пятой Франции, находилось всего три становых пристава; ближайший полицейский урядник жил в 16 верстах от моего именья, и влияние их на крестьянское население было ничтожным. Я вспоминаю, что становой пристав показывался в нашем округе раз в год, для сбора недоимок, или изредка наезжая, когда в его участке оказывалось «мертвое тело». В остальных случаях он был невидим и неощутим. Образованные в последние годы стражники еще менее способны были выступать в роли подделывателей писем к их русской царице.

Императрица Александра Федоровна еще живее, чем государь, как-то порывистее воспринимала все, вокруг нее совершавшееся, но многим посторонним людям из-за своей сильной застенчивости казалась еще более холодной и замкнутой, чем ее супруг. Она действительно не умела поддерживать пустой светский разговор, столь необходимый во многих случаях ее положения; не умела и улыбаться приветливой улыбкой во все стороны. Все деланое ей было видимо не по душе. Люди, ее мало знавшие, считали ее гордой, а некоторые светские дамы ее даже обвиняли в слишком «надменно» протянутой им для поцелуя руке и хвалились – конечно, лишь на словах, – что больше не появятся на ее приемах. Но той надменной гордости, которая в данном случае подразумевалась, в ней не было и следа. Причиной и тут являлись лишь ее смущение и неловкость, несмотря на всю ее необычайную женственность. Но в ней, правда, было много чувства достоинства не за себя, а за свою семью. Она нередко обижалась, но обижалась только за свой сан и за сан своего супруга. Будучи, как все добрые люди, от природы вспыльчивой, она в редких случаях порою резко и отзывалась, но сейчас же спохватывалась и прибавляла: «впрочем, это не по-христиански – пусть лучше Бог их простит, но заставит покаяться». Императрица часто, слишком часто бывала задумчива и даже в домашней жизни, когда никто малознакомый ее не стеснял, не могла долго быть оживленной. Грустное, какое-то покорное выражение лица ее тогда не покидало. Она, видимо, много задумывалась над смыслом и противоречиями жизни и своего положения и в этих вопросах была намного общительнее, как-то «сложнее», «пытливее», чем государь. Но государь был намного «начитаннее» ее исторически.

Императрица в кругу семьи или близких знакомых и императрица во время приемов или среди полузнакомого общества – это были две разные особы. Неимоверно выигрывала первая, в особенности когда государыня чувствовала себя более здоровой. Она сразу хорошела и выглядела совершенно молодой. Дома ее покидала ее обычная застенчивость, она шутила, смеялась как с детьми, так и с приглашенными, оживленно принимала участие в играх, а в общем разговоре становилась очень находчивой. Разговор большею частью велся на русском языке, которым императрица в последние годы владела совершенно свободно и так же свободно писала. Лишь изредка она обменивалась короткими английскими фразами со своими дочерьми. В этом отношении свидетельство А. А. Мосолова, что она «до конца жизни не выучилась хорошо по-русски и говорила на этом языке только с духовенством и низшей прислугой», совершенно не верно 17.

В противоположность государю императрица любила писать, и писала необычайно быстро, не стесняясь тем, что вокруг нее шумели, играя, дети и велся громкий разговор. Государыня Александра Федоровна вовсе не желала замкнутой жизни и не старалась избегать людей, как это было принято утверждать. Наоборот, с самого начала она старалась сойтись возможно ближе со своими новыми родственниками и с новым обществом, столь не похожим на ее прежнее. Делала она это, правда, неумело и крайне застенчиво и сама от своей «неумелости» много страдала. Да и новая обстановка, и новые характеры, и новые обычаи сильно разнились не только от ее прежнего маленького герцогского Двора, но и от довольно великолепного Виндзорского замка.