Анатолий Мордвинов - Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 2

Заключая свою характеристику императрицы Александры Федоровны, Moris Paleologe говорит: «Она принесла несчастье самой себе, своему мужу, своим детям и своей стране… Над всеми ее действиями тяготеет проклятие. Невольно вспоминаешь, думая о ней, о самых фатальных героинях греческой трагедии. Как бы ни судить о ее политической роли, она как человек, как женщина не может не вызвать в нас чувства бесконечной жалости…»

Не только жалости, добавлю с убеждением я, но и чувства удивления ее высокими нравственными качествами, ее горячей, не охлажденной испытаниями веры, к ее постоянным стремлениям к самоусовершенствованию, к ее дальнозоркому тонкому пониманию необходимости самодержавного строя для России. Она более чутко, чем все общество, оценивала тогдашних людей, стремившихся к власти и столь оказавшихся ничтожными в дни Временного правительства. Ее заблуждения в этом отношении ограничивались лишь ничтожным хитрым Распутиным да двумя-тремя министрами из числа многих. Она была верным, бескорыстным другом не только своего мужа, но и верноподданною своего государя. Своею любовью ко всему русскому она превосходила многих русских. Ее советы, за небольшим исключением, в общем были правильны, а порою и прямо необходимы. Проклятие тяготело не над ее действиями верующей до напряжения женщины, а над поступками тогдашнего общества, в особенности над стремлениями «передовых» политических кругов.

Это они, многочисленные, легкомысленные и бессовестные, а не императрица – одинокая и в своем одиночестве бессильная – принесли несчастье самим себе, своим близким и своей Родине. Это они, «просвещенные и знающие», с таким «успехом» властвовали в то время, когда русская государыня была брошена ими в тюрьму, не могла никому из них больше «мешать», а только страдать и молиться за Россию, в том числе и за них… Нет!!!

Над постоянными страданиями и молитвами, над нелицемерной любовью к близким и Родине никогда не тяготеет проклятие. Оно всегда на стороне преступников, а не на стороне их жертв.

Как я уже сказал, в государе и помимо его сана всегда чувствовалось что-то особенное, какое-то внутреннее благородство, что заставляло даже злобно настроенных людей относиться к нему при личных свиданиях с большой почтительностью и сдержанностью.

Все напечатанные рассказы лиц, передававших с самодовольством известной заслуги о своих якобы крайне резких беседах с государем с глазу на глаз и вызывавших справедливое возмущение у людей, почитавших своего императора, мне поэтому представляются все же довольно далекими от действительности. Судя по напечатанным дневникам, некоторые родственники царской семьи даже утверждали, что их резкость была намеренная, вызванная желанием вызвать самого государя на такую же ответную резкость, но если подобное намерение у них, быть может, порою и появлялось (спрашивается, для чего?!) – то, во всяком случае, в действительности в разговорах с государем не могло осуществиться. Не могло по той простой причине, что даже старшие родственники его порядочно побаивались. В скольких, иногда самых ничтожных случаях мне приходилось быть тому свидетелем и этому порядочно удивляться. Даже по своим личным делам они редко шли прямо к нему, а предпочитали прибегать к посредству его матери, брата, а иногда и сестер. Даже в безудержные предреволюционные дни в обычных разговорах о государе с другими в интонации их голоса, несмотря на сильное раздражение, все же чувствовалась известная осторожность, смешанная с опаской. Уже одна эта интонация – ее надо было слышать – сводила на нет все предположения о возможной резкости при личных свиданиях. Да и сам государь в разговорах с ним никому не позволил бы быть грубым, несмотря на всю мягкость его натуры. В этом отношении рассказ А. А. Вырубовой как будто противоречит моим доводам. В своих воспоминаниях она говорит: «После убийства Распутина великий князь Александр Михайлович заявился со старшим сыном во дворец. Оставив сына в приемной, он вошел в кабинет государя и требовал от имени всей семьи прекращения следствия об убийстве, в противном случае он грозил чуть ли не крушением престола. Великий князь говорил так громко и дерзко, что голос его слышали посторонние, так как он почему-то даже и дверь не притворил в соседнюю комнату, где ожидал его сын…»

В целях истины я должен сказать, что этот рассказ во многом ошибочен. Я сам находился в тот день, будучи дежурным, в приемной комнате, рядом с кабинетом, где в те часы государь принимал великого князя. Я могу засвидетельствовать, что дверь в то время была плотно прикрыта, что около нее, как обычно, стоял камердинер и что разговор происходил настолько негромко и, вероятно, сдержанно, что у нас не было слышно ни одного слова. Да и государь принимал тогда великого князя всего в течение нескольких минут.

Когда Александр Михайлович вышел из кабинета, судя по его лицу и разговору со мной, он казался очень озабоченным, но отнюдь не возбужденным. В тот же день приезжал во дворец и великий князь Павел Александрович, желая пояснить, что его сын, великий князь Димитрий Павлович, хотя и был в Юсуповском доме, но физически лично в убийстве Распутина не участвовал; что было действительно верно и очень успокаивало великого князя.

Великий князь Павел Александрович был очень удручен, но в разговоре с нами, находившимися в приемной, очень почтительно и, по моему впечатлению, и любовно относился к государю. Нельзя того же сказать о молодых, совершенно юных князьях.

Упоминая здесь об «особенной грубости», проявленной якобы некоторыми лицами в их личных общениях к государю и не получившей якобы должного отпора, мне невольно вспоминается еще одно обвинение, которое так же легко могло оказаться спутанным. Это обвинение генерала Рузского в том, что, требуя настойчиво от государя отречения – что, безусловно, верно, – он «не только позволил себе при этом кричать на Его Величество, стучать кулаком по столу, но и даже топать ногами».

Сам генерал Рузский с негодованием отвергал подобные нападки на него, клятвенно утверждая, что ничего подобного не было. «Я знаю, что обо мне это рассказывают, – говорил он незадолго до своего убийства С. Н. Вильчковскому, – и притом ссылаются на слова самого государя. Даю вам слово на этом кресте (он носил ленту ордена Св. Георгия), что это гнусная клевета и на меня, и на самого государя».

Я лично, находясь в те дни с Его Величеством в Пскове и Могилеве, негодуя всем своим существом на генерала Рузского, слыша и видя многое, все же подобных обвинений ни от государя, ни от сотоварищей по свите тогда не слышал. Я ознакомился с ними через долгое время лишь из двух разговоров: одного, полковника Казанского, сообщенного мне знакомым генералом, и другого, печатного, гр. П. Гендрикова. Оба ссылаются на собственные слова государя, сказанные Его Величеством своей матушке при их последнем свидании в Ставке.