Анатолий Мордвинов - Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 2

Но пути Твои, Господи, неисповедимы, и проникнуть в них никому не дано. Посылая нам испытания, Ты, вероятно, даешь и силы, а иногда и счастье их переносить. Не Твоя ли любовь, и не любовь ли к Тебе давала возможность первым христианам с такой восторженной радостью встречать незаслуженную мучительную смерть… Кто знает, быть может, и сейчас, вот в эти минуты, вся сущность растерзанного Духонина полна еще более спокойной и еще более радостной благодарности к Тебе, чем у меня…»

Нам посчастливилось, хотя и с трудом, затем в попутных деревнях найти также подводу, и вечером, когда уже смеркалось, я со стороны черного двора въезжал в ворота моей усадьбы.

Это было 21 ноября 1917 года, в день Введения во храм Божией Матери, образом праздника которой меня когда-то благословила моя бабушка, заменявшая мне мать, снаряжая меня в первую дальнюю поездку на борьбу с голодом.

Накануне этого праздника, в самый день, когда совершилось мое спасение, год тому назад, я молился с царской семьей в Могилевском монастыре перед чудотворной иконой Божией Матери.

Дома меня совершенно не ждали, и тем полнее была наша общая радость. Жена и дочь не удивились ни моему гражданскому платью, ни сообщенному известию о перемирии; не расспрашивали и о том, как я до них доехал. Им было важно только то, что я находился вместе с ними; все остальное даже для них, живших в глухой деревне, было в то время слишком уж подробным и лишним в сравнении с тем, что совершалось вокруг…

Я им не рассказал и потом, вплоть до настоящего дня, как мне удалось тогда пробраться к ним из Могилева, как не рассказал в свое время и подробностей об обстоятельствах отречения государя, которых я был очевидцем.

Да и о чем было можно тогда рассказывать, когда в одном слове «отрекся» уже заключалось для нас и для России все.

Только теперь, после долгих лет продолжающихся страданий за Родину, когда мысль так настойчиво, даже в мелочах прошлого, все еще ищет объяснений случившемуся, вспомнилось, с удивительной почему-то подробностью, и это мое, первое тогда, избавление от кровавой расправы большевиков.

Мне захотелось записать в числе прочих и этот случай для моей дочери…

Быть может, кроме некоторого исторического интереса, он наведет и ее на раздумье, от каких, казалось бы, ничтожных, случайных, а на самом деле от каких непостижимо великих причин – у Бога ведь нет ничего случайного и мелкого – зависит наша жизнь в здешнем мире.

14 июня 1922 года

В числе многих испытаний, столь причудливо дарованных мне судьбой, тюрьмы советской России были, пожалуй, наиболее жестокими, но зато и более поучительными. Они научили меня сильнее любить добрых людей и радоваться тем бесчисленным радостям, которые меня всегда окружали, но которые я раньше не знал.

В жизни ведь все относительно, и ценить в ней как следует величие прекрасного можно лишь испытав на себе и всю низость ее злого. Раньше это было у меня только фразой, теперь стало действительностью, которую ощущаю на каждом шагу. Все невзгоды мне более не кажутся слишком напрасными, а лишения такими бессмысленными, какими они представлялись прежде. Вот и сейчас, когда становится уж очень тяжело на душе, когда к отчаянию присоединяются и страдание от нищеты беженской жизни, я стараюсь скорее вспомнить свои тюрьмы и уже радостно улыбаюсь…

Нет, правда! Ведь это теперь громадное счастье в сравнении с тем, что было тогда!..

27 ноября 1921 г. Гарц.

Меня и брата 1ввели в комнату председателя уездного 2Совдепа. Это был некий Кольцов 3, молодой крестьянский парень, с бледным истасканным лицом и наглыми злыми глазами. Ничего добродушного, деревенского в нем нельзя было уже найти. Он казался типичным городским мастеровым, одетым лишь в щегольскую солдатскую рубашку. Когда-то Кольцов служил, недолгое время, у моей соседки по имению пастухом и имел у нее самую скверную репутацию. Взятый затем на военную службу, он проходил ее, видимо, на какой-то нестроевой должности, вероятно, младшего писаря. В дни революции, с присущими ему озорством и наглостью, он выдвинул сам себя на роль вершителя судеб огромного уезда, равного почти трети Франции. Временное правительство в те дни легко и свободно уступило свое место таким людям. Да, в сущности, это и не могло быть иначе. Само никем не выбранное, никем не назначенное, пришедшее к власти благодаря лишь случаю и бунту запасных, оно было теми же самозванцами, как и большевики с их комиссарами, и не пользовалось никаким авторитетом, а тем более какою-либо поддержкою среди громадного большинства как городского, так и деревенского населения. Авторитетом этим еще менее пользовался и Кольцов. Его отец, бедный, но степенный старик, не стесняясь, к одобрению всей деревни, громко, перед всею сходкою, проклял своего сына-начальника и отрекся от него. Но окружавшая Кольцова буйная толпа сбежавших с фронта солдат, матросов и отброса местного населения заставляла крестьян и жителей городка относиться к нему с большой опаской и в терпеливом ожидании конца службы подчиняться его засилию.

«От таких прохвостов всего жди, – говорили мне крестьяне, – они тебе и деревню за милую душу спалят… выпороть бы их, подлецов, у часовни надыть, штоб мирску науку напередки знали. Да таперя где управу на них найдешь – видно, подождать придется…»

Когда мы вошли, Кольцов, развалившись на кресле, грозно кричал на стоявшего около его стола седенького старичка, давнего, местного скупщика телят:

– Я тебе, мерзавцу, покажу, как народное добро воровать… Как ты смеешь телят покупать, когда они всему народу принадлежат, да еще за деньги, которые от бедноты высосал… Сейчас прикажу тебя расстрелять, чтоб другие острастку имели!

– Чего орешь-то, – совершенно спокойно отвечал мужичок, – никакого народного добра я не ворую и не воровал, – еще Бог миловал, сам небось знаешь, пастухом ведь был – не первый год телятами занимаюсь. Покупаю скотину на свои собственные деньги – не у тебя, поди, брал. Есть-то я тоже хочу, как и ты… Глотку драть тебе неча… Не спугаешь… Ишь како ноне начальство выискалось!..

Кольцов вскочил.

– Расстрелять! Сегодня же расстрелять! – завопил он, стуча кулаком по столу. – Ведите его сейчас в тюрьму. Да обыскать хорошенько, чтобы ни одной копейки у этого кровопийцы не осталось…

Старый крестьянин ничего не сказал, спокойно посмотрел на Кольцова, также спокойно повернулся и не торопясь вышел из комнаты, подталкиваемый караульными красноармейцами. Кольцов посмотрел в нашу сторону и откинулся еще небрежнее на своем кресле.

– А, господа Мордвиновы!.. Добро пожаловать… Очень рад познакомиться. Давно была пора добраться до вас. С вами и разговаривать нечего – как же, известные из всего уезда люди, наслышаны о вас довольно, – иронически заговорил он и, сдвинув «грозно» брови, добавил: – Кто же это из вас обоих будет тут любимец-то и правая рука кровавого Николая? Небось на сторону свободного народа не стали… отказались служить в красной армии… как это можно – позор… Царю вам служить можно, а народу нельзя! Вот я вам покажу, как народ расправляется со своими злейшими врагами…