Анатолий Мордвинов - Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 2

Я поехал к нему.

В Петрограде все было одинаково невыносимо, как и при Временном правительстве, и по-прежнему, как и при Временном правительстве, хотелось скорее вырваться из этого проклятого города, своим бунтом заразившего всю страну. События там шли с февраля тесной чередой. Даже самый тонкий наблюдатель не мог бы отличить, где кончалось Временное правительство и начинались большевики; настолько обе боровшиеся партии были близкородственны по их обоюдному презрению к праву, неимению совести и взаимной помощи в дни «переворота»…

Я решил не оставаться в Петрограде ни одной лишней минуты и, получив вещи на Царскосельском вокзале, вез их уже вечером к своей тете, чтобы, переодевшись у нее в статское платье, немедленно ехать в деревню.

Громкие возгласы мальчишки, продававшего вечерние газеты и упоминавшего что-то про Ставку, заставили меня приостановиться и купить газету.

«Убийство в Ставке генерала Духонина» стояло напечатанным жирным шрифтом в заголовке, а под ним была короткая, в 3–4 строки, телеграмма из Могилева, в которой сообщалось, что генерал Духонин, препровожденный из штаба под арест в поезд Крыленко, был там зверски убит ворвавшейся в его отделение толпой матросов и красноармейцев, прибывших с этим «главковерхом» [19].

Я не дочитал, что говорилось в остальных телеграммах о событиях в Ставке. И этой одной для меня было достаточно…

Мой поезд в деревню, по справкам на Николаевском вокзале, отходил только около часа ночи. С этим поездом, как я узнал, собирался выехать в тот же день мой ближайший сосед по имению и очень милый человек, чиновник государственного банка Н. Н. Б., не желавший оставаться в Петрограде, где новое правительство насильно принуждало забастовавших тогда чиновников продолжать службу и посылало за ними на квартиру вооруженных матросов и солдат. Он вынужден был из-за этого ночевать по разным местам и надеялся, что в деревне его наконец оставят в покое…

Я сговорился с ним по телефону, переоделся в добытую у родственников шубу и в неуклюже сидевшее штатское платье, и мы в назначенное время соединились на вокзале. Нам без особого труда (поезд был местный) удалось достать билеты первого класса, но стоило больших усилий добраться до своего вагона сквозь ломившуюся в поезд безбилетную толпу, где солдаты всевозможных частей, уже оставлявшие фронт, преобладали.

Наш вагон 1-го класса тоже был переполнен ими. Я обратился к проходившему по коридору раздраженному на «непорядки» бравому обер-кондуктору с просьбой отыскать нам место и показал ему взятые билеты 1-го класса. Он с недоверием посмотрел на мое невзрачное штатское одеяние и спросил, имеется ли у меня «документ».

Я подал ему мой отпускной билет, он прочитал и сразу сделался почтительно-предупредительным, вероятно, он знал меня раньше по моим прежним официальным поездкам.

– Пожалуйте сюда, ваше высокоблагородие, – сказал он и открыл своим ключом небольшое, чистое купе. – Будьте покойны, – многозначительно добавил он, – я никого к вам больше не пущу. Разрешите только запереть вас снаружи, а то еще вломятся эти… – и, обернувшись к сопровождавшему его кондуктору, сказал: – Побудь здесь до отправления, для порядка.

Поезда еще тогда шли довольно точно по расписанию, и около 4 часов ночи я выходил уже на столь мне знакомой и милой станции, от которой приходилось ехать еще более 70 верст на лошадях до моего имения.

Когда-то к приходу поезда меня обыкновенно ожидала уже поданная к вокзалу почтовая тройка… На этот раз, конечно, ни о коляске, ни о тройке нельзя было думать. Мы лишь мечтали найти хоть какую-нибудь подводу. Станционный буфет, куда мы вошли в надежде отыскать знакомого содержателя почтовой станции, обыкновенно пустынный, был густо набит солдатами. Они шумно праздновали свое самовольное возвращение по домам, но о заключении мира им, по-видимому, ничего еще не было известно. Нам с трудом благодаря знакомому лакею удалось достать по стакану чая – это был последний стакан чая, который мне удалось еще выпить на русском вокзале, – и разыскать содержателя почтовых лошадей.

Несмотря на мою штатскую шубу, он меня сейчас же узнал.

– Лошади еще кое-какие остались, барин, – говорил он мне, – да только запрячь некому – уже которую неделю все ямщики валяются пьяными, я, знаешь сам, больной, а приходится самому кое-как кормить лошадей, чтоб хоть не подохли.

– А как же почта? – спросил я. – Разве не ходит?

– Какая теперь почта? – даже удивился он. – Уж давным-давно ничего не возим. Как началась эта самая смута, так и забросили.

– А на других станциях как? Есть еще лошади?

– Все давно прикрылось – ни овса, ни сена, ни денег управа не дает. Кому охота держать даром? Да вон этих возить? – и он с нескрываемым презрением показал своей головой на своих собратьев, шумевших в буфете.

– Я тебе по старому знакомству, барин, дам лошаденку, только сам и запрягай, да сам и вези себя. Я знаешь, больной, не могу. А лошадку оставь у Николая (содержателя одной из следующих станций). Я как-нибудь добуду ее обратно.

Мы отправились с соседом в конюшню, общими усилиями в темноте разыскали кое-какую сбрую, запрягли в маленькие санки первую подвернувшуюся, изможденную лошаденку, уложили вещи, я сел на них за барина, мой спутник за кучера, и по прекрасному первопутку мы тронулись в дальний, но знакомый до мелочей путь.

Рассвет уже чувствовался, но тихая, с легким морозом и мерцающими далекими звездами ночь еще продолжала окружать нас своим беззвучным спокойствием. С каждым шагом мы удалялись все дальше и дальше от того, что нам могло напоминать город… и с каждым шагом становилось отраднее и как-то молитвеннее на душе.

Ни говорить, ни дремать, несмотря на усталость, не хотелось.

Каждый из нас ушел в свои собственные думы и переживания.

«Господи! – благодарно думал я. – Какое чудо и за что Ты только что даровал мне?!. И через цепь каких удивительных обстоятельств я имел возможность вот сейчас ехать так спокойно по этой милой дороге, спокойно же наслаждаться любимой деревней и радоваться счастью скорого свидания с дорогими людьми… Я знаю, что это Ты не захотел моей гибели, и это Ты, через врага-матроса, протянул мне руку помощи в самую, казалось бы, последнюю и ужасную минуту…

По каким бесчисленным, почти незаметным, хотя и удивительно связанным случайностям проводилась Твоя Божественная любовь и близость ко мне в этих неизвестных, в большинстве враждебных ко мне людях. Что заставило этого гусарского офицера так хлопотать о моем освобождении? Неужели только то, что я, как и он, был кавалерист, и что мой брат, носивший мою фамилию, когда-то давно скакал на скачках, а этот гусар случайно любил спорт и лошадей, и только поэтому я показался ему родным и близким? Неужели только потому, что мой караульный случайно оказался электротехником с «Авроры», что ему захотелось размяться, и он, делая гимнастику, покачнул на столе лампу, а я заговорил с ним поэтому об электрическом освещении в одинаково мною и им любимой деревне и этим маленьким «случайным» общим уже из врага сделал друга. Разве случайно я вовремя встретил в Могилеве Медема, мой носильщик не опоздал тогда с вещами, а пассажирский ночной поезд подошел в нужное время к Витебску и задержался там настолько, чтоб затем меня приютить? А те солдаты, прикрывшие меня спинами? Все эти и еще более отдаленные, скрытые во тьме времен случайности могли быть и другими; в худшем случае их могло вовсе не быть, как не оказалось их вовремя и у бедного Духонина…