Анатолий Мордвинов - Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 2

– А вы любите деревню?

– Как не любить! – последовал ответ, в котором мне послышались как будто более мягкие нотки. – В городе, да на этой вот службе, одна канитель… Какая тут жизнь… Надоело все это. Скорей бы домой!

– И я люблю деревню, – сказал я. – Вот ехал туда, да задержали.

– И чего им от вас надо? – к моему изумлению вдруг раздраженно заговорил матрос. – Схватили и держат человека зря, а я, как дурак какой, карауль им тут… Тоже начальство выискалось! Приказывают! Ступай в наряд!

Шум подъехавшего автомобиля и поднявшаяся какая-то суетня и крики снаружи вагона прервали наш разговор. Матрос посмотрел в окно и, отойдя в свой угол, опять уселся в кресле.

В наше купе суетливой походкой вбежал какой-то молодой, низенький офицер, как мне показалось, в гусарской форме одного из армейских полков. Он приостановился, пристально издали посмотрел на меня, затем быстро подошел, представился, назвав короткую фамилию, которую я не разобрал, и торопливо заговорил:

– Нет! Нет! Это просто недоразумение какое-то, просто недоразумение, что вас задержали. Сейчас главнокомандующий вернулся из города, и я о вас доложу… Вы совсем не тот, кого нам надо, это печальное недоразумение. Мы вас наверное освободим. Знаете, какую великую радость я вам могу сообщить. Война только что кончилась!

– Как кончилась?! – невольно воскликнул я.

– Нам удалось заключить сейчас с немцами полное перемирие на фронте 82. Переговоры нами велись давно, да только вот сию минуту так счастливо закончились. Правда! Правда, больше войны нет! Главнокомандующий только что был в городе на телеграфе, где ему и передали эту радостную новость, которую мы так ждали. Теперь нам и со Ставкой будет меньше хлопот. Сопротивляться ей больше будет не к чему. А с вами это недоразумение… недоразумение… подождите здесь, я сейчас доложу о вас главковерху, – и он быстро вылетел из вагона.

Слова его меня ошеломили, но и дали надежду, что еще не все для меня потеряно. В их радостном возбуждении им, конечно, будет не до меня.

Новость, вероятно, узнали уже и снаружи. Громкие общие клики и какие-то отдельные резкие возгласы уже неслись со стороны вокзала и все громче приближались к нам.

Я выглянул в окно. Густая толпа, окружавшая наш поезд, стала еще гуще, еще крикливее и, стоя на месте, еще более подвижнее.

Трудно было разобрать выражение лиц, но все головы были обращены в одну сторону – вероятно, к вагону Крыленко.

Мой караульный тоже куда-то исчез.

Я сел опять в свой угол, стал ждать и думать, если можно назвать думами те беспорядочные мысли, которые тогда пробегали в моей голове.

«Так вот он когда – тот конец войны, которого и я ждал столько лет с таким нетерпением… и о котором когда-то надеялся узнать в другом месте и при других обстоятельствах. Немцы, значит, победили! А я-то верил, что «обнаживший меч от меча и погибнет», а вот погибаем мы! Теперь у немцев руки развязаны, и в их дальнейшем торжестве трудно сомневаться… Но чем все это скажется не только у нас, но и в целом мире? Знают ли о перемирии в Ставке?! Там ли еще бедный Духонин, арестованный на глазах у иностранцев своими писарями? Неужели ему и им так и не удалось сегодня утором выбраться из Могилева? Наверное, удалось – ведь там имеется ударный батальон, который должен ему помочь.

Но почему Духонин раньше не обратился к «ударникам» за помощью? А если он выбрался и успел доехать до Киева, что он будет там делать – главнокомандующий без армии, в стране без правительства, с «народом», заключившим мир помимо него? Что же это будет теперь с нами? И что будет вот сейчас со мной? Кто этот Крыленко? Вероятно, прапорщик, но за какие услуги и кем сделан главнокомандующим и распоряжается теперь войною и миром?

Ведет переговоры от имени России? Кто этот гусарский офицер? Какого полка? Почему он здесь? Верно, влиятельный? О каком недоразумении говорил он? За кого они меня принимают? Уж не за самого ли Духонина, на которого я благодаря своему высокому росту и пенсне да сравнительно свежему цвету лица действительно могу походить? Быть может, и за него. А что Медем? Удалось ли ему добраться до дома? Что-то у меня в деревне? Освободят ли меня, как с уверенностью говорит этот офицер? А если все-таки нет? Что тогда?»

Я долго так думал, мешая, как в полусне, все эти набегавшие на меня образы и впечатления, и не заметил, как снова появился мой караульный матрос. Он опять молчаливо сидел на своем прежнем месте, но, как мне почему-то казалось, сочувственно и одобряюще смотрел на меня.

С левой стороны вагона послышался шум локомотива, и мимо соседней платформы стал медленно со стороны Киева подходить длинный пассажирский поезд… и остановился.

«Вот бы поспеть на нем уехать! – подумал я. – Вряд ли будет за эту ночь другой случай!»

Мой матрос также обернулся в окно, безучастно буркнул:

– Пассажирский», – но, посмотрев в мою сторону, почти раздраженно добавил: – И чего они вас все держат?

Появившийся в дверях с какими-то бумагами, озабоченно искавший кого-то в нашем отделении глазами мой прежний гусарский офицер прервал его дальнейшие слова. Матрос вскочил, подошел близко к гусару и, указывая на меня рукой, грубо сказал:

– Да доложите ж о нем! Чего издеваться над человеком? Вот он и поезд пропустит!

– Сейчас, сейчас, – любезно осклабясь в мою сторону, торопливо заговорил офицер. – Вы понимаете, такие события, такие события!!! Главнокомандующий очень занят… очень. Сколько надо отдать распоряжений. Но я сейчас доложу, сейчас. Потерпите еще немного, – и он скрылся.

Караульный, недовольный, снова уселся в свое кресло. Прошло еще 5-10 молчаливых минут, когда вошедший молодой человек, арестовавший меня днем, пригласил:

– Пожалуйте за мною, я проведу вас на допрос к главнокомандующему.

Не без волнений я поднялся и последовал за ним. Мой матрос пошел за нами. Через несколько отделений и вагонов, сплошь наполненных разнообразно вооруженными, крикливыми людьми, бросавшими на меня то любопытные, то злобные взоры, мы добрались до вагона, судя по обстановке, вероятно, ранее принадлежавшего какому-нибудь начальнику дороги.

Меня ввели в обширное купе с очень мягкими коврами, с большим письменным столом у окон и мягкой, широкой оттоманкой у противоположной стены. Все было ярко освещено электричеством.

За столом, спиной ко мне, сидел какой-то человек, как мне показалось, в студенческой, а может быть, и в прежней, серой офицерской, но без погон, тужурке, с почти лысой или покрытой очень редкими волосами головой, и что-то писал.

Вблизи него, у дальнего конца стола, стоял гусарский офицер, в руке которого я заметил мой отпускной билет.

Увидев меня, Шнеур – это был именно он, как я потом догадался, суля по описаниям газет, – наклонился к писавшему человеку, положил перед ним мой билет и начал докладывать: