Валентина Чемберджи - XX век Лины Прокофьевой

Лина Ивановна рассказывает:

«Прокофьев приехал в Италию, чтобы обсудить с Дягилевым возможность написания балета на основе „Скифской Сюиты“, кстати сказать, одного из моих любимых произведений мужа. Это кресчендо, представляющее рассвет и восход солнца, потрясающее! Скифская сюита – выдающийся пример его оркестрового мастерства.

Соломон Волков в своей книге, которая выдаётся за мемуары Шостаковича, говорит, что Прокофьев не был силён в оркестровке, мучился с ней и вынужден был прибегать к помощи. Это не просто неправда, это абсурд. И Шостакович, независимо от того, любил он его или нет, был серьёзным музыкантом и ничего подобного сказать не мог. Так мог сказать только невежда.

Этому сочинению предшествовала его одноактная опера „Маддалена“, оркестровку которой он не закончил, она была завершена дирижёром Эдвардом Даунсом несколько лет тому назад и исполнена под его управлением на радио ВВС в Манчестере в 1979 году, сначала по-русски, а затем по-английски, в один и тот же вечер.

Даунс рассказывал мне, что в нотах были пометки Прокофьева, показывающие, как он собирался оркестровать оставшиеся части (примерно одну четверть произведения) и Даунс заодно изучил и „Скифскую сюиту“ и другие произведения этого периода.

Театральная премьера прошла в Австрии, в Граце в 1981 году, но спектакль не совсем удался. Это неудивительно: режиссёр и его друзья сами придерживались мнения, что эта музыка „little merit“. Когда Даунс исполнил её, красота музыки пронзила слушателей, в то время как оркестр в Граце не справился со своей задачей, может быть, и потому, что у них было недостаточное количество репетиций.

Думаю, истинная причина, по которой Сергей не закончил „Маддалену“, заключалась в том, что яркий экспрессионистский сюжет, увлёкший его в ранние годы, позже перестал интересовать его. Но он часто повторял: „Как-нибудь летом я непременно закончу ‘Маддалену’. Думаю, если бы встретился настоящий режиссёр, ‘Маддалена’ заняла бы достойное место. Конечно, она должна быть поставлена вместе с другой маленькой оперой, чтобы полностью занять программу вечера“. В Граце умудрились „инсценировать“ версию из кантаты „Иван Грозный“, и получилось смехотворно. Почему бы не взять к „Маддалене“ что-то из русской классики, „Иоланту“, например, или какую-нибудь из маленьких опер Римского-Корсакова?» [107]

Рассказ леди Даунс в дополнение к господину Шмидту доносит до нас темп принятого и выполненного решения (несколько часов!), а также почти детективную историю клавира «Евгения Онегина», чудесным образом попавшего к дирижёру в тот момент, когда он готовил его исполнение и вскоре осуществил его.

Но вернёмся к интервью с господином Шмидтом.

– Среди в некотором роде комических эпизодов:

Лину часто приглашали к себе разные знаменитости. Она рассказала мне две довольно забавных истории. Первая заключалась в том, что среди политиков, с которыми она встречалась, во всей Франции не оказалось ни одного, кто бы слышал о Прокофьеве. Единственным, кто знал его, был Барр, Раймон Барр [108]Причём Раймон Барр был совершенно потрясающий, потому что с ним можно было говорить о разных произведениях, иначе говоря, знания его были отнюдь не поверхностными, но глубокими. Но что было забавно, так это восклицания Миттерана или Ширака, «Прокофьев???», дальше этого дело не шло, и я не уверен в том, что это не осталось точно так же по сей день.

Вторая история: Лина интересовалась всем, – политикой в том числе. Встречаясь с Месье и Мадам Ширак, она спрашивала: «Почему вы не социалисты? Почему вы такие правые?» Эти слова она произносила на редкость ловко и изящно. Можно себе представить, какова была реакция окружающих.

Иногда я сопровождал её. Это было великолепно, и она совершенно очаровывала меня, но в тот момент, когда она переступала порог дома, куда была приглашена, я переставал существовать для неё. Она немедленно вписывалась в любую новую обстановку. На мой взгляд, она обожала приёмы, это была для неё потрясающая штука, она обожала говорить со всеми и говорила на шести или семи языках. Она проводила жизнь, расспрашивая людей, задавая им вопросы, иной раз нескромные. Очень живая, и очень активная, без всяких социальных предрассудков, – это было неважно для неё.

Журналисты и писатели, – она не была писателем, – часто брались беседовать с ней, полагаю, что некоторые из них должны были бы сохранить плёнки. Ей было о чём порассказать, и немало. Всё шло хорошо до тех пор, пока автор не произносил: «Я тоже хотел бы поставить своё имя на обложке книги». И тут его ждал от ворот поворот, полная катастрофа. Между тем среди писателей встречались и весьма известные, в частности, – американский биограф Прокофьева.

‹…›

Её интервьюировало BBC, я слушал эти плёнки, – думаю, они сохранились у сыновей, по крайней мере, я на это надеюсь.

Среди плёнок одна была особенно ясной, светлой, искрящейся, Лина делилась очень точными воспоминаниями, доселе мне совершенно не известными. Она наконец-то дала выход своей душе.

Другая кассета не такая великолепная. Первая была более оригинальная, там Лина очень интересно рассказывала о своих отношениях со Стравинским и другими музыкантами.

В конце концов она была уникальной свидетельницей огромного периода. Она вышла замуж за Прокофьева в юные годы и повсюду сопровождала его, они встречались со всеми на свете, они виделись с Рахманиновым, знали Онеггера, Пуленка, французских музыкантов, всю эту компанию.

Мне кажется, она написала статью об отношениях со Стравинским. Она говорила: «Они и в самом деле были соперниками, по отношению, например, к Дягилеву». Думаю, между ними шло отчаянное соревнование. Оба были в той или иной мере учениками Глазунова. Но они брали реванш в разговорах о музыке, собственной и других композиторов, и это была точка их соприкосновения, а не раздора. Прокофьев принимал Стравинского в шато де ла Флешер во Франции. Лина фотографировала их вместе с дирижёром швейцарского оркестра Ансерме (сохранились их фотографии, сделанные Линой). Они принимали их у себя, они были связаны трудно описуемым чувством, объединявшем членов иностранного сословия (общину иностранцев) во Франции.

Она много рассказывала мне об этом после того как вернулась. Она ходила на улицу Валентен Аюи, чтобы посмотреть на свою квартиру. На доме была мемориальная доска, установленная друзьями Прокофьева, которые были впрочем не столько друзьями Прокофьева, сколько друзьями французской коммунистической партии, организовавшей «Общество Прокофьева», оставившее от Прокофьева только его имя.

Она боялась. Вначале у неё был страх, потому что незадолго до того в Риме советскому посольству удалось захватить прямо на улице некоего типа и сразу затолкать его в самолёт Аэрофлота. Когда итальянская полиция проснулась, он был уже в самолёте. У неё были опасения, что и с ней могут поступить подобным образом. Живя в Париже, она часто оглядывалась по сторонам, проверяя, нет ли за ней слежки, в ней всё ещё жил огромный страх, потом она успокоилась.