Валентина Чемберджи - XX век Лины Прокофьевой

Купались, подправляли мелочи в автомобиле, совершенствовались в Christian Science, изучали шахматные партии.

Сентябрь. Погода какая-то невыразительная. Ни жарко ни холодно. Опять «Игрок» до одурения, затем прогулка в автомобиле, и Пташка правила. Вечером Christian Science и дневник.

Прокофьеву прекрасно работалось в Ройяне, гладко, легко. Как-то после отъезда друзей Ольга Владиславовна сказала: «Отчего бы вам не остаться здесь месяц-два, если нет специальных дел в Париже, а в Рояйне можно найти квартиру очень дёшево», Прокофьев имел неосторожность поддержать это мнение. Пташка разрыдалась: она никак не думала, не ожидала, что всё кончится жизнью в провинциальном городке. Сквозь слёзы выкрикивала эти несуразности и испортила вечер. Так что партию Алёхин-Капабланка, которую собирались изучать вместе, Прокофьев просматривал в одиночестве. Через день-два снова зашёл разговор о квартире в Ройяне, и Пташка так рассердилась, что решили эту ночь спать в разных комнатах, «чтобы не мешать друг другу». Но посреди ночи Пташка, сославшись на то, что кто-то ходит за окнами, и она даже слышала звук велосипедного звонка, в целях безопасности вернулась на супружеское ложе, а Сергей Сергеевич для пущей надёжности запер дверь на ключ.

На другой день уже расстраивались вместе: Алёхин проиграл Капабланке вторую партию после того, как первые шесть «держался с ним на равной ноге».

Установилась замечательная тёплая погода, и Прокофьев уговорил хозяина немного продлить срок. Вечером сидели вдвоём с Линой у океана и наблюдали, как солнце погружается в него огненным шаром.

Пройдёт ещё много времени, прежде чем Прокофьевы, наконец, снимут квартиру на улице Аюи, которая и станет их последней и окончательной квартирой до отъезда в СССР в 1936 году. Лина с удовольствием описывала эту квартиру: немеблированную, пятикомнатную, с холлом-передней. Впервые сами обставляли своё жильё, – Лина признаётся, что переезжать каждый год больше было бы невмоготу. С увлечением покупали и заказывали мебель. Обставляя кабинет Сергея Сергеевича, тщательно выбирали не только стол, но и кресла «для обдумывания».

Уже в России на просьбы рассказать о своём французском детстве Святослав Прокофьев вспоминал: «В Париже родители часто переезжали с квартиры на квартиру, но в последние годы постоянно жили в одной – на улице Valentin Hauy, 5. Несколько лет тому назад Олег побывал там и говорил, что в детстве квартира казалась ему очень большой, гораздо больше, чем на самом деле. Я тоже запомнил её просторной. Пока мы жили во Франции, родители всё время одёргивали нас: „Говорите по-русски!“ Мы не слушались. Когда переехали в Москву, указание изменилось: „Говорите по-французски!“ Между собой родители общались по-русски. В маме не было русской крови, но язык она знала хорошо, прекрасно говорила и на других языках – без акцента. Отец тоже хорошо знал языки, писал на них письма, но лёгкий акцент во французском языке у него был. Он увлекался Christian Science, по воскресеньям в общине проводили лекции, семинары, и он обычно брал меня с собой. У мамы до последних дней её жизни хранились еженедельные издания этого учения».

На новоселье Наталья Гончарова подарила панно со стилизованным изображением Лины в магнолиях. Петров-Водкин сделал натюрморт, составленный самим Сергеем Сергеевичем: на столе, покрытом синей суконной скатертью, лежит стекло, а на нём стакан воды и в нём три астры; справа – большое розовое яблоко и ещё половинка, лежит ещё один цветок. Акварель Бенуа с изображением Версаля, гравюры Остроумовой-Лебедевой, южные французские пейзажи Шухаева. Появилось тогда и много пластинок. По словам Лины, Сергей Сергеевич очень любил слушать Второй и Третий концерты Рахманинова в исполнении автора, любил и часто слушал музыку Дебюсси, – по нескольку раз «Послеполуденный отдых фавна», а «Пелеаса и Мелизанду» причислял к высотам мировой музыки. В этой квартире Сергей Сергеевич, как впоследствии на Чкаловской в Москве, проводил шахматные турниры и партии в бридж. Люди искусства, музыканты, художники были постоянными гостями семьи. А в день новоселья Прокофьевы приняли сто человек!

Но мы сильно забежали вперёд. До улицы Аюи ещё придётся поскитаться. В октябре перебираются на старую квартиру, avenue Fremiet – хозяин даёт ещё два месяца.

Приехали Щербачёвы [35], Прокофьев на них накинулся, почему не пишет Асафьев. Оказалось, после разрыва с Англией в России начались репрессии (ещё не по полной), Асафьева не тронули, но проявили нешуточный интерес к лицам, переписывающимся с заграницей. Асафьев в панике, и этим объясняется его молчание. Открытка от него пришла в ноябре, он молчал с июля, боясь политических преследований за переписку. Из России продолжали поступать Прокофьеву самые соблазнительные предложения от Цейтлина, от Персимфанса. Но Прокофьев принял твёрдое решение: несмотря на большие гонорары отказаться. Выбо был сделан исключительно в пользу сочинения. Оно шло хорошо, легко, лилось рекой, и пришлось бы всё прекратить и начать готовиться к концертам, что совершенно выбило бы его из колеи.

Популярность Прокофьева была очень велика, его узнавали, его рисовали, о нём повсюду говорили. Характерно, что когда он всё-таки решил вопреки постулатам Christian Science посетить Кострицкого, царского зубного врача, тот сказал: «Вы очень молоды для такой популярности, которую вы имеете.» Нечто похожее и на вечере у Прюньера [36], где было много знаменитостей. Кто-то заметил Прокофьеву: «О, как вы потолстели», на что сосед его немедленно реагировал: «Это потому, что он надут славой». Со всех сторон плыли ангажементы. «В эту зиму я бегу от концертных ангажементов, тогда они приходят сами с повышенными окладами».

Два солидных предложения: турне от Кусевицкого будущей осенью в Америку, и от Держановского в нынешнем году, в декабре, в Россию.

Впрочем, далеко не всем предложениям суждено было осуществиться. Наивность большого художника не позволяла Прокофьеву угадать в маленьких российских «неурядицах» его турне 1927 года угрозу будущих катастроф. И в самом деле, до них было ещё далеко. В то же время мне кажется, что решение переехать в Россию пустило робкие пока ещё ростки во время турне 1927 года. Однако проследим за новостями из России в 1928 году и судьбой предложения Держановского.

Закончен «Игрок», предполагавшийся к постановке. Из России – расплывчатые телеграммы и молчание Асафьева. С другой стороны, письмо от Мясковского: невероятные похвалы «Огненному ангелу», а «Стальной скок» успеха не имел. Прокофьеву это больно, – на западе, – в Париже, в Лондоне – «Стальной скок» имеет оглушительный успех.

Держановский пишет, что пока нет денег.

Асафьев, что отношение к музыке Прокофьева у ленинградцев хорошее.