Валентина Чемберджи - XX век Лины Прокофьевой

«– Я думаю, что для Сергея Сергеевича в советский период учение служило большим подспорьем. Он и сам обладал особой способностью все неприятные вещи от себя отстранять, а ведь именно такое отношение к жизни и составляет существенную сторону этого учения, – высказывает свою точку зрения Сергей Олегович Прокофьев. – В этом смысле я вижу принципиальное различие между творчеством Сергея Сергеевича и Дмитрия Дмитриевича Шостаковича. Все те ужасы, наблюдал вокруг себя Шостакович, он сразу переносил в свою музыку, обладающую такой трагической мрачностью и огромной силой воздействия. Прокофьев был человеком совершенно другого плана. Для него его творческая мастерская была как бы храмом и вступая в этот храм, начиная работать, он всё, что его беспокоило, огорчало или даже мучило в житейской сфере, в успехах и славе, в связи с политическими проблемами, – всё это он оставлял за порогом.

На мой взгляд, Сергей Сергеевич – это последний полностью душевно здоровый композитор в 20 веке. В самые мрачные периоды своей жизни, когда он был близок к отчаянию и не раз, думаю, жалел, что вернулся в Росию, что принял это решение, он продолжал писать чистую, светлую и жизнеутверждающую музыку. И не в угоду политической коньюнктуре, а в гораздо более высоком смысле, – в смысле призвания каждого большого художника – нести людям весть Духа, всегда побеждающего косность материи и несовершенство жизни и человека. Для него музыка была небесным искусством. И свою задачу он видел в том, чтобы нести её миру именно в такой просветляющей и возвышающей человека форме, как весть о внутренней силе и творческой радости, изначально присущими, по его мнению, каждому человеку».

Святослав Сергеевич Прокофьев рассказал мне, что у отца была записная книжка, куда он просил своих друзей записывать, что они думают о Солнце. Эта книжечка стояла у изголовья дивана Святослава, когда он лежал больной, а Прокофьев (уже после ухода из семьи) зашёл навестить его. Он увидел, как обложка этой книжки блеснула на солнце и сказал: «A ВЕДЬ ЭТО МОЯ!» Святославу было жалко, но, ничего не поделаешь: пришлось отдавать. В этой книжке кто-то написал: «Солнце – это вы!»

«И учение „Christian Science“, – продолжает Сергей Олегович, – очень этому помогало, потому что с точки зрения этой науки все человеческие проблемы – это иллюзия, которая должна побеждаться силой мысли. В самые тёмные и трудные времена главным спасением для Прокофьева было его творчество, и даже когда в конце жизни он серьёзно заболел, и врачи пытались ограничить его творческую деятельность, он с этим согласиться не мог и продолжал работать даже перед лицом приближающейся смерти. При этом он органически не мог писать плохой музыки. Даже „официальные заказы“, которые он время от времени должен был исполнять, как и все художники, живущие при тоталитарном режиме, он выполнял в музыкальном отношении блестяще.

Жизнь в Советской России съела немало лет жизни Сергея Сергеевича. Он, конечно, должен был прожить лет на десять больше. Все преследования и ограничения, начиная с ждановского постановления, все эти безобразия, длившиеся до самой его смерти, сделали гениального композитора ещё одной жертвой советского режима. В последние годы он жил в основном на даче, и я думаю, что боялся ареста. Пока Сталин не умер, готовились ведь новые аресты, чистки.»

С. С. Прокофьев в 1948 году уже потерял своё задуманное природой богатырское здоровье. Мучили его головные боли, начинались мозговые явления. Кто был рядом?

Из родных рядом верноподданная Мира. Свободомыслящая Лина через месяц после постановления оказывается в тюрьме. «Отчаянно перетрусившая Мира» (по отзыву О. П. Ламм, племянницы и приёмной дочери П. А. Ламма) хоть и сочувствует «Серёже», но в общем-то стремится к «худому миру» и от страха (вполне, впрочем, объяснимого) даже заставляет Прокофьева совершить противоестественный для него поступок и написать в высшие инстанции письмо с извинениями за свою плохую музыку и обещаниями писать теперь хорошую. Как настоящий советский человек, она не могла без пиетета относиться к постановлениям, принятым самыми – самыми…

Среди знаменитостей, не знаменитостей, коллег и разного рода знакомцев едва ли найдётся дюжина таких, кто столь непоколебимо, на протяжении долгой жизни решительно не принимал бы большевистских преступлений, как Лина Ивановна. Могут возразить, что западного человека труднее обмануть, ввести в заблуждение, чем наших соотечественников. Ничуть не бывало. Надо ли приводить в пример ДЕСЯТКИ имён деятелей западной культуры с мировым именем, которые снисходительно, чуть ли не с сочувствием и одобрением относились к происходящему в «великом Советском Союзе». Лина Ивановна, привязавшись к России за проведённые там годы жизни, тем не менее, видела всё как оно было и ни разу не погрешила против своей совести.

Никто не знает, принесла бы она Прокофьеву большее облегчение, чем вошедшая в его жизнь Мира Мендельсон, но духовно, даже просто в силу того, что прошла с ним долгий жизненный и творческий путь, сама была музыкантом, с замиранием сердца слушала, как сочиняет муж, обожала этот процесс, знала всё о его вкусах и пристрастиях в музыке и искусстве, изначально была ближе к его душевному строю и больше всего дорожила его композиторскими достижениями. Неприкосновенность и недосягаемость творчества Прокофьева были для неё, совершенно свободного человека, святыней, высшим законом. Но Сергей Сергеевич оказался с Мирой Александровной, а Лина – в тюрьме и в лагере. Из лагеря (Абезь) 31 октября 1949 года она писала сыну:

«Святославчик, дорогой мой мальчик!

Вчера, наконец, получила твоё письмо от 15 октября, оно так полно волнующих новостей, что я дрожала, читая каждую строчку. Как я хотела бы быть с вами и переживать все ваши события.

Папина болезнь меня очень огорчила, правда, я это почему-то предчувствовала, часто видела его во сне, слышала его голос и т. д. – должно быть, он тоже меня вспоминал. Крепко его обними от меня, дай Бог, чтобы он вовремя успел дооркестровать „Каменный цветок“ для Большого театра, но только не переутомился бы, чтобы не было ухудшения, ведь пережитое им не шутка.»

До своего освобождения в 1956 году Лина Ивановна не знала о регистрации брака Сергея Сергеевича с Мирой Александровной.

Из друзей… Если судить по дневниковым записям Мендельсон, то к ним причислял себя Д. Б. Кабалевский. Он засыпал Прокофьева длинными кокетливо-льстивыми письмами, откликаясь на все исполнения, премьеры, концерты, неутомимо выражал восхищение, потрясение, преданность творчеству гениального коллеги. Он неизменно бывал в письмах нежен и с Мирой Александровной, жеманничал, состязался с ней в успехах в изучении иностранных языков, проявлял интерес к её здоровью. Мира Александровна помещает эти письма в дневнике. Она с сочувствием относится к его речам: «Самым интересным и цельным было выступление Кабалевского. Он резко критиковал Дунаевского за отсутствие самокритики в его докладе, серьёзно анализировал творчество Шапорина и Шостаковича, подчеркнув сложность и противоречивость последнего…» [92]Вот ведь какой Фуше. Мира же преисполнена самых дружеских чувств и ни одного худого слова в его адрес не говорит, хоть он предал Прокофьева немедленно, с энтузиазмом. От переписки веет известной фальшью. Она преисполнена самых дружеских чувств и ни одного худого слова в его адрес не говорит, хоть он предал Прокофьева немедленно, с энтузиазмом. От переписки веет известной фальшью.