Валентина Чемберджи - XX век Лины Прокофьевой

– Так что мама не то что бы легла лицом к стенке и погрузилась в своё горе?

– Нет, это не в её характере. Она не давала горю проникнуть внутрь, она отталкивала.

Лина Ивановна жила под колпаком. Она сама рассказывает о времени, предшествовавшем аресту, и о самом аресте. Этот рассказ, в отличие от некоторых других, – последователен. Арест и лагеря не причиняли Лине Ивановне ту невыносимую боль, которую она испытала от разрушения своей семьи. В её воспоминаниях мы в разных вариациях не один раз читаем, что пребывание в лагере последовало сразу после разрыва с Прокофьевым, но она была настолько переполнена горем, что оно заслоняло новые страдания.

Перед арестом Лина Ивановна заметила за собой слежку:

«Я стала замечать, что за мной следят. Пошла к Жене Афиногеновой и почувствовала, что за мной идут. В квартиру позвонила лифтёрша и сказала, что какой-то молодой человек ждёт меня внизу и хочет со мной поговорить. Женя ответила лифтёрше: „Она останется ночевать“. Тогда он ушёл, и я смогла вернуться домой.

В другой раз я ждала автобуса. Он подошёл, а за мной стоял какой-то человек. Я вышла прежде, чем дверь закрылась, и убежала от него. В этом автобусе ехали два человека из французского посольства, которые сделали вид, что меня не знают.

Однажды я покупала билет в метро. На мне было светлое пальто и цветное платье. Я вошла в вагон, потом перешла из него в другой и быстро сняла пальто. Таким образом я отделалась от слежки».

Лина Ивановна об аресте:

«В тот день, когда меня взяли на Лубянку, я увидела во дворе мужчин, которые за мной следили. В это время я была простужена и сидела в основном дома.

Позвонил телефон, я подошла, и мне сказали: „Не можете ли вы выйти, чтобы получить пакет от друзей из Ленинграда?“ Я сказала, что не могу и в ответ предложила им зайти ко мне, – я жила совсем близко от метро. Они настаивали: „Нет, вы должны прийти сами“. Я сказала, что плохо себя чувствую, но вышла и взяла с собой мои ключи.

Они ко мне подъехали, к тому месту, где я должна была их встретить.

Какой-то человек подошёл ко мне и спросил: „Это она?“ Другие ответили утвердительно, меня затолкали в машину, и мы проехали мимо нашего дома. Тот, кто сидел рядом с шофёром, когда меня везли, был настоящим энкавэдэшником.

Я спрашивала: „Почему я в этой машине? Почему вы забрали у меня сумку и ключи?“ Они перебили: „К вам должен был кто-то прийти сегодня вечером?“ Я ответила: „Я не знаю. Кто-нибудь может забежать“. Я им сказала: „Это ошибка. Я должна была получить пакет.“ А они заявили: „Человек, которого вы должны были встретить, преступник.“ Я сказала: „Отпустите меня, я должна предупредить детей“.

Вся история с пакетом была подстроена. Это произошло в феврале. Накануне дня рождения Святослава.

Меня повезли прямо на Лубянку, в огромное серое здание в центре Москвы. Старая женщина меня раздела, отрезала все крючки, оторвала все пуговицы. Потом меня заставили идти под душ, сняли отпечатки пальцев и запихнули в бокс, где могли стоять только два человека. Я была заперта как в шкаф. Не было даже стула. Там меня оставили. Я слышала, как снова и снова звенел звонок, шли ещё люди, забирали много людей. Бросали им на пол матрацы. Мне дали кислый чёрный хлеб, немного воды и позже ужасный суп, как настоящему заключённому. Я была в состоянии шока, в ужасе. Стала звать кого-нибудь. Я должна сказать что-то детям. Мне ответили: „Им сообщат“.

Детям сказали, что они могут послать мне смену одежды. Никакой связи.

Я написала, что я хочу, чтобы они мне передали. Мне пришлось ждать всю ночь стоя. И всё время раздавались звонки. Лязг запирающихся дверей. Они забрали у меня часы, брошку, кольцо, запечатали всё в конверт, но никогда мне ничего не вернули.

Впоследствии я узнала, что они разгромили мою квартиру, и именно поэтому они и спрашивали, жду ли я кого-нибудь в тот вечер.

Святославу было тогда 24 года, а Олегу 19.

На допросы меня везли за город на грузовике. Стояли серые дни. Через щёлку я видела места недалеко от дома, я слышала лай собак, по утрам кудахтали куры. Меня допрашивали.»

Лина Ивановна Кодина-Прокофьева была осуждена по 58-й статье и приговорена к двадцати годам лагерей строгого режима в находящемся за полярным кругом посёлке Абезь близ Воркуты.

Рассказ об аресте матери Святослава Сергеевича, которому было в ту пору 24 года, в основных чертах не отличается от рассказа Лины Ивановны.

«Маму арестовали 20 февраля под вечер. Нам позвонили по телефону и сказали, что какие-то знакомые просили что-то передать ей. Соседи по дому видели, как она подошла к стоявшей у ворот машине и её буквально туда затолкнули. Она была в шубке, налегке, потому что предлагали только спуститься. Кто-то шёл мимо и рассказал, как её, с выражением изумления на лице, затолкали, как показывают теперь в кино, в машину и увезли.

К нам сразу же поднялись с обыском. Трясли всю ночь, и всё писали, писали…»

Святослав Сергеевич рассказывает, что особой грубости при обыске не проявляли. Разве что когда в дверь позвонил кто-то из его друзей, – он, конечно, ничего не знал. – перед его носом без объяснений захлопнули дверь, а Святослава молча оттолкнули.

– Кстати, всё забрали! – рассказывает мне Святослав Сергеевич в ноябре 2004 года. – Даже рояль. Я им говорю: «Это же не её, это отцовский рояль», а на меня как цыкнули! В копии протокола обыска, которую я сохранил, значилось «кольцо с камнем из жёлтого металла, даже „золото“ не было написано. Какие-то гроши ей впоследствии вернули по этой описи, ну совершенные гроши. Но представьте себе! Всё это забрали, а картины остались! Правда, посреди ночи явилась какая-то женщина, начальница, видимо. Они все вытянулись перед ней в струнку. Она ходила, рассматривала всё, что висело на стенах, потом – цоп! Сняла картину Натальи Гончаровой, букетик белых цветов в перламутровых тонах, – поднесла к свету и вдруг ушла, унося под мышкой эту картину. Конечно, эта картина нигде потом не значилась. А им и в голову не пришло, что картины – это ценность, и остальные все оставили.

Они перетащили все вещи в две комнаты и опечатали их, кое-что там оставалось. Были свалены в мешках все пластинки. Потом я печать нарушил, но они не обратили на это внимания. Я пробрался в комнату и стал заменять пластинки. Там у них не были записаны пластинки по произведениям. Было написано: 30 импортных пластинок, 20 – советских. Были и мамины пластинки: записи оперы „Мадам Баттерфляй“ и „Богема“ в исполнении артистов оперы Ла Скала.

Я успел подменить. На рынке купил – любые – лишь бы сохранить прокофьевские.

Потом, в конце лета они пришли забрать всё окончательно.

Мешок с пластинками волокли вниз по ступенькам, – все пластинки побились.